Дмитрий Гладкий - Смуглый день (сборник)

Структура мифа: главного героя
Ждёт оплеуха властного отца,
Изгнанье, цепи под скалою
И невозможность скорого конца.

Карающий отец не милует. Но вечен
Целебный вымысел: попробуй только тронь,
Коль из-за нас орёл терзает печень
За уворованный и даренный огонь.

Структура мифа: мы не так уж сонны.
Мы новые обряды утвердим,
Почтим героев, будем бить поклоны
Божественным изгнанникам своим.

Я тоже был отцом наказан в детстве,
Когда из фотокамеры его
Принёс мальчишкам, жившим по соседству
Магическое толстое стекло.

Я камеру разбил, чтоб удивить друзей
Особенностью линзы объектива –
Сплетать клубок из солнечных лучей,
Рождая пламени таинственную гриву.

Огонь, изгнание, падалыцик во чреве…
Даруя, знай, герой, что это не твоё!
Титан, мальчонка, гений духа в гневе…
Как, Прометей, сейчас тебе житьё?

И хоть меня клюёт орёл помельче,
В структуре мифа вижу смысл один:
Коль пораженьями мужает человече,
Пускай к победам их причислит, не судим.

Таким я запомню, наверно,
Не с кистью его с колонком, –
Пучком освежёванных нервов
Кладёт он мазок за мазком.

Три краски на грубой холстине
В неброском пейзаже его,
И вроде бы нет и в помине,
А всё-таки есть волшебство!

Там стынут за речкой покосы,
Белеет усадьбы балкон,
И псовая свора по овсам
Несётся за зайцем в угон.

Что сказано им в той картине –
Неважно. Скажу наперёд,
Что он от тоски и рутины
Туда, не простившись, уйдёт.

Голова моя пригодна для жилья
Даже самого серьёзного царя,
Но отстал от предложенья спрос,
И царям вопрос квартирный – не вопрос.

Может, не устраивает их
Квадратура площадей моих?
Иль район им чем-то не хорош?
Да монархов разве разберёшь!

Хоть бы завалященький царёк
Прописаться у меня бы мог, –
В жизни бы настал сплошной профит,
Но виной всему царёвый дефицит.

Вот такие нынче времена:
Голова моя монархам не нужна.
Что ж теперь – и вовсе пропадать?!
За работу, слышь, царёва мать!

Я есть как есть – кургузый пиджачок,
Залысины, седины, давит печень,
Зато достаточен в себе, как тот желток,
Что утром подаётся всмятку
Горячим, прямо к барскому столу.
И потому живу всегда в оглядку,
И свято верую, что миссией отмечен.

Мне невдомёк, что барин поутру,
Оглядывая постылое жилище,
Подумает: «Какая скукотища!»
Объявит, что весь завтрак был насмарку,
Прикажет выпороть усталую кухарку
И выбросит объедки за окно.
Ему что всмятку, что вкрутую – всё равно.

Есть сладость в предвкушении разлуки, –
Когда в новинку умиранье по слогам.
Ни пошлости тебе, ни хриплой скуки,
Ни зависти к безумцам и богам.
И в беге вижу я покоя очертанья –
Их равенства неоспорим скупой итог,
Как тождество любви и расставанья,
Стрелу с оленем породнивший холодок…
Хочу стреножить время паутинкой,
И тем обманом мудрость обрести, –
Так почитаем мы раскаянья горчинку
За сладкий яд ненужного «прости»!
Но оживу я в роскоши печальной –
Одушевлю все вещи, чтоб познать
Их скрытый смысл, чистый, изначальный
И смысл своей судьбе предначертать.

Возбуждённая, волоокая, в лилиях, ликах,
литературе,
В лиловых ливреях лукавых лакеев лучащаяся.

Видите всех великолепных вальяжных вельмож,
Вылежавших вдосталь всю власть в ложе Вашем?

Вольтера лишь вечером воспоминали?
Всё ледащий возница – в ледоход взалкал водки…

Воротились, возницу – в вериги, выпив вермута,
возлегли.
Лакей Ванька лобзал Вас, вспоминая лошадь,
лишённую ласки.

– Проснитесь, Матушка-императрица,
пора царствовать!
– Доннер ветер, и в этой стране не дадут поспать!

Припаси одинокий денёк для меня,
терпеливая внучка Элизы.
Я возьму тишины в оплетённой лозою бутылке,
да немного покоя, чтоб ломтиком тонким нарезав,
сдобрить хлеб зачерствелый из зерна
неотвязных печалей.

Обними меня светом медовым!
Шиповника цветом, пыльцой мотыльковой
притаи синеву моих щёк: так укроем
щетину небритых времён.
Пусть сочатся елейно фокстроты любви отовсюду –
из щелей подсознанья, протянутых рук
и блудниц животов, –
нынче всё целомудренно будет, всё свято…

Это я так хочу – генерал тараканьих парадов,
междометий слепой кукловод,
я, – метафор пастух и разумности вечный расстрига,
истязатель царя в голове, виночерпий
потешных фантазий.
Это я говорю – тихих песен заботливый отчим.
Мне одна полюбилась особо из них –
в голубом полинялом миноре.
То песня о жизни – равнодушной и на руку скорой,
как старый прозектор.
Впрочем, грех на неё мне пенять:
и событья умело кроит,
и раны сшивает тугой паутиной
всемирной сети Интернета.
Вот где гоголем я торжествую, – это равенство
зверю труда!
Не дари, не дари мне своё состраданье,
глуповерная внучка Элизы!
Безрассудно и пошло соперничать с Богом.
А нарви-ка ты лучше крапивы скорей
у гнилого забора эпохи,
да сплети из неё мне такую рубаху,
чтоб впору пришлась.

У бабки твоей в прошлый раз вдруг некстати
закончилась пряжа!
Так и век коротаю с тех пор –
ни якорь поднять, ни взлететь –
без руки, да с одним-то крылом…

Он будто топчется на месте,
не то взлетая, не то падая –
глашатай радужных известий,
что будут для тебя наградою
за терпкий опыт расставаний,
за суетность невечных радостей,
за беспричинность ожидания
тобой выпрашиваемых малостей.
Тебе вернее снов обманчивых
напомнит он о светлом времени,
когда ты большеглазым мальчиком
до звёзд дотягивался теменем.
И ты услышишь, как размеренно,
как будто бы из ничего,
сплетает он сюжет уверенный,
и ты научишься его
науке лёгкой и желанной,
дающей стойкие основы
твоим потешным ожиданиям, –
что жизнь начаться может снова,
что сможешь ты делить и множить
на времена и расстояния
те из своих попыток ложных,
что ожидают окончаний.
Что жизнь как будто станет лучше
в служенье помыслам блестящим.
Что отраженье неба в луже
Вдруг небом станет настоящим.