Роберт Рождественский - Лучшие стихи

А мальчики

не знают про это!

А мальчики

придумали скверно…

Ах, дети,

не ходите

в поэты.

Ходите лучше

в парки

и скверы…

Я б эту землю милую

проклял!

Повесился бы,

честное слово!..

Но светится,

дрожа над порогом,

улыбка Михаила Светлова.

В любом из нас

ее повторенье.

В любом из нас

бормочет и стонет

наивное,

высокое время,

где стоит

жить!

И рыпаться

стоит!..

Был мальчик

либо ябедой,

либо

родителей

не слушался мальчик…

Ах, дети,

не играйте в верлибры.

Играйте лучше

в куклы и в мячик.

Но, с грядущими дыша заодно,

я зверею

от сусальных картин.

Будет так,

как будет.

Так,

как должно.

Так,

как сделаем.

И как захотим.

Мне занятно думать,

что когда-нибудь,

поразмыслив

над бумагой немой,

наш невиданный,

неслыханный путь

обозначат

восходящей

прямой!

Будут тигры —

в клеточку,

а слоны —

в полоску.

И любому

ленточку

подберут по росту.

Сом зааплодирует

снегозадержанью.

Осам

опротивеет

незнакомых жалить!..

И – совсем не рады

бою

барабанному —

станут

генералы

в цирках подрабатывать.

Захмелев от счастья,

позабыв

тоску,

будет плавать

частик

в собственном

соку…

В переливах вальса, —

в ГУМе

и в высотном, —

будет продаваться

развесное солнце.

Жаркое,

весеннее!

Много!

Честь по чести…

Так что краска

серая

навсегда исчезнет.

(Даже мыши

серые

синими

покажутся.

И начнут рассеянно

с кошками

прохаживаться…)

Будет каждый

занят

делом

ненарочным.

Плюшевые зайцы

будут есть

мороженое.

Дождь, —

не затихая

час,

а может, два, —

будет лить

духами

«Красная Москва».

И над магазинами

все прочтут легко:

«Пейте

стрекозиное

мо —

ло —

ко!..»

Будет море —

берегом.

Будет берег —

морем.

Будет холод —

бережным…

А дурак —

неможным!

Будет час —

как сутки.

В областях Союза

от безделья

судьи

и врачи

сопьются!

Будут звезды —

ульями.

Будут страхи —

вздорными.

И воскреснут умные.

И проснутся добрые.

И планеты

скачущие

ахнут

озадаченно!..

А боятся сказочников

только

неудачники.

Сколько времени?

– Не знаю…

Что с часами?

– Непонятно…

То спешат они,

показывая

скорость не свою.

То, споткнувшись,

останавливаются.

Только обоняньем

я примерно-приблизительное

время

узнаю…

Я сегодня подойду

к одинокому еврею.

(Там на площади

будочки выстроились в ряд.)

«Гражданин часовщик,

почините мне время.

Что-то часики мои

барахлят…»

Он, газету отложив,

на часы посмотрит внятно.

Покачает головою.

Снова глянет сверху вниз.

«Ай-яй-яй! —

он мне скажет, —

Ай-яй-яй!

Это ж надо!

До чего же вы,

товарищ,

довели механизм…

Может, это не нарочно.

Может, это вы нечаянно.

Для него, —

для механизма,

абсолютно все равно!

Вы совсем не бережете

ваше время,

ваши часики.

Сколько лет вы их не чистили?

То-то и оно!..»

Разберет часы потом он,

причитая очень грозно.

И закончит,

подышав на треугольную печать:

«Судя

по часам «Москва»,

вы уже

довольно взрослый.

И пора уже

за собственное время

отвечать…»

Я скажу ему:

«Спасибо!»

Выну пятьдесят копеек.

Тысяча семьсот шагов

до знакомого двора.

И машины мне навстречу

будут мчаться

в брызгах пенных.

Будто это не машины.

Будто это глиссера.

Разлохмаченные листья

прицепятся к ботинкам.

Станет улица качаться

в неоновом огне…

А часы на руках

будут тикать.

Тихо тикать.

И отсчитывать время,

предназначенное

мне.

Мы цапаемся жестко,

Мы яростно молчим.

Порою —

из пижонства,

порою —

без причин.

На клятвы в дружбе крупные

глядим, как на чуму.

Завидуем друг другу мы,

не знаю почему…

Взираем незнакомо

с придуманных высот,

считая,

что другому

отчаянно везет.

Ошибок не прощаем,

себя во всем виним.

Звонить не обещаем.

И все ж таки звоним!

Бывает:

в полдень хрупкий

мне злость моя нужна.

Я поднимаю трубку:

«Ты дома,

старина?..»

Он отвечает:

«Дома…

Спасибо – рад бы…

Но…»

И продолжает томно,

и вяло,

и темно:

«Дела…

Прости…

Жму руку…»

А я молчу, взбешен.

Потом швыряю трубку

и говорю:

«Пижон!!»

Но будоражит в полночь

звонок из темноты…

А я обиду помню.

Я спрашиваю:

«Ты?»

И отвечаю вяло.

Уныло.

Свысока.

И тут же оловянно

бубню ему:

«Пока…»

Так мы живем и можем,

ругаемся зазря.

И лоб в раздумьях морщим,

тоскуя и остря.

Пусть это все мальчишеством

иные назовут.

Листы бумаги

чистыми

четвертый день живут, —

боюсь я слов истертых,

как в булочной ножи…

Я знаю:

он прочтет их

и не простит мне

лжи!

Родных разыскиваю,

родных…

Веселый хруст сухарей ржаных.

Два слова,

сказанных невзначай.

В горячих кружках

бесцветный чай.

Родных разыскиваю,

родных…

Детдом вспоил меня,

как родник.

Ребята

с временем обнялись.

(Имен не помню.

Не помню лиц…)

Родных разыскиваю,

родных…

Курящих в тамбурах ледяных.

Солдат небритых, как будто лес.

«Не дрейфь, малец!

Победим,

малец!..»

Родных разыскиваю,

родных…

Не смог бы я ничего без них.

Зову:

откликнись,

моя родня…

О, если б кто-то

искал меня!

С вашей кожей —

как ни старается —

ни один загар

не может справиться.

Потому что кожа ваша

нежная, —

профессионально краснеющая…

Тихо от всего отстраняетесь

(совестно прослыть вдруг

настырными).

Вы ведь не боитесь,

вы

стесняетесь.

Вам ведь не страшно,

вам —

стыдно.

Стыдно

защитить слабого,

мнение иметь

совестно,

стыдно не хвалить

тщеславного,

неудобно с подлецом