Борис Гребенщиков - Серебро Господа моего

Есть края, где нет печали, есть края, где нет тоски.
Гроб хрустальный со свечами заколочен в три доски,
Да порою серафимы раскричатся по весне.
Машинист и сам не знает, что везет тебя ко мне.

В мире все непостоянно, все истлеет – вот те крест.
Я б любил всю флору-фауну – в сердце нет свободных мест.
Паровоз твой мчит по кругу, рельсы тают как во сне,
Машинист и сам не знает, что везет тебя ко мне.

Куда ты, тройка, мчишься, куда ты держишь путь?
Ямщик опять нажрался водки или просто лег вздремнуть,
Колеса сдадены в музей, музей весь вынесли вон,
В каждом доме раздается то ли песня, то ли стон,
Как предсказано святыми все висит на волоске,
Я гляжу на это дело в древнерусской тоске…

На поле древней битвы нет ни копий, ни костей,
Они пошли на сувениры для туристов и гостей,
Добрыня плюнул на Россию и в Милане чинит газ,
Алеша, даром что Попович, продал весь иконостас.
Один Илья пугает девок, скача в одном носке,
И я гляжу на это дело в древнерусской тоске…

У Ярославны дело плохо, ей некогда рыдать,
Она в конторе с полседьмого, у ней брифинг ровно в пять,
А все бояре на «Тойотах» издают «PlayBoy» и «Vogue»,
Продав леса и нефть на Запад, СС20 – на Восток.
Князь Владимир, чертыхаясь, рулит в море на доске,
И я гляжу на это дело в древнерусской тоске…

У стен монастыря опять большой переполох,
По мелкой речке к ним приплыл четырнадцатирукий бог.
Монахи с матом машут кольями, бегут его спасти,
А бог глядит, что дело плохо, и кричит: «Пусти, пусти!»
Настоятель в женском платье так и скачет на песке,
Я гляжу на это дело в древнерусской тоске…

А над удолбанной Москвою в небо лезут леса,
Турки строят муляжи Святой Руси за полчаса,
А у хранителей святыни палец пляшет на курке,
Знак червонца проступает вместо лика на доске,
Харе Кришна ходят строем по Арбату и Тверской,
Я боюсь, что сыт по горло древнерусской тоской…

Дело было как-то ночью, за околицей села,
Вышла из дому Настасья в чем ее мама родила,
Налетели ветры злые, в небесах открылась дверь,
И на трех орлах спустился незнакомый кавалер.

Он весь блещет, как Жар-Птица, из ноздрей клубится пар,
То ли Атман, то ли Брахман, то ли полный аватар.
Он сказал – «У нас в нирване все чутки к твоей судьбе,
Чтоб ты больше не страдала, я женюся на тебе».

Содрогнулась вся природа, звезды градом сыплют вниз,
Расступились в море воды, в небе радуги зажглись.
Восемь рук ее обьяли, третий глаз сверкал огнем,
Лишь успела крикнуть «мама», а уж в рай взята живьем.

С той поры прошло три года, стал святым колхозный пруд,
К нему ходят пилигримы, а в нем лотосы цветут.
В поле ходят Вишна с Кришной, климат мягок, воздух чист,
И с тех пор у нас в деревне каждый третий – индуист.

Когда летний туман пахнет вьюгой,
Когда с неба крошится труха,
Когда друга прирежет подруга,
И железная вздрогнет соха,
Я один не теряю спокойства,
Я один не пру против рожна.
Мне не нужно ни пушек, ни войска,
И родная страна не нужна.

Что мне ласковый шепот засады,
Что мне жалобный клекот врага?
Я не жду от тиранов награды,
И не прячу от них пирога.
У меня за малиновой далью,
На далекой лесной стороне,
Спит любимая в маленькой спальне
И во сне говорит обо мне…

Ей не нужны ни ведьмы, ни судьи,
Ей не нужно ни плакать, ни петь,
Между левой и правою грудью
На цепочке у ней моя смерть.
Пусть ехидные дядьки с крюками
Вьются по небу, словно гроза –
Черный брахман с шестью мясниками
Охраняет родные глаза.

Прекращайся немедленно, вьюга,
Возвращайся на небо, труха.
Воскрешай свово друга, подруга,
Не грусти, дорогая соха.
У меня за малиновой далью,
Равнозначная вечной весне,
Спит любимая в маленькой спальне
И во сне говорит обо мне,
Всегда говорит обо мне.

Когда в лихие года пахнет
Народной бедой,
Тогда в полуночный час,
Тихий, неброский,
Из леса выходит старик,
А глядишь – он совсем не старик,
А напротив, совсем молодой
Красавец Дубровский.

Проснись, моя Кострома,
Не спи, Саратов и Тверь,
Не век же нам мыкать беду
И плакать о хлебе,
Дубровский берет ероплан,
Дубровский взлетает наверх,
И летает над грешной землей,
И пишет на небе:

«Не плачь, Маша, я здесь;
Не плачь – солнце взойдет;
Не прячь от Бога глаза,
А то как он найдет нас?
Небесный град Иерусалим
Горит сквозь холод и лед
И вот он стоит вокруг нас,
И ждет нас, и ждет нас…»

Он бросил свой щит и свой меч,
Швырнул в канаву наган,
Он понял, что некому мстить,
И радостно дышит,
В тяжелый для Родины час
Над нами летит его ероплан,
Красивый, как иконостас,
И пишет, и пишет:

«Не плачь, Маша, я здесь;
Не плачь – солнце взойдет;
Не прячь от Бога глаза,
А то как он найдет нас?
Небесный град Иерусалим
Горит сквозь холод и лед
И вот он стоит вокруг нас,
И ждет нас, и ждет нас…»

Я хотел стакан вина – меня поят молоком,
Ох я вырасту быком, пойду волком выти.
Сведи меня скорей с Максимом-Лесником,
Может, он подскажет, как в чисто поле выйти.

То ли вынули чеку, то ль порвалась связь времен,
Подружились господа да с господней сранью.
На святой горе Монмартр есть магический Семен,
Он меняет нам тузы на шестерки с дрянью.

Раньше сверху ехал Бог, снизу прыгал мелкий бес,
А теперь мы все равны, все мы анонимы.
Через дырку в небесах въехал белый «Мерседес»,
Всем раздал по три рубля и проехал мимо.

Чаши с ядом и с вином застыли на весу.
Ох, Фемида, где ж твой меч, где ты была раньше?
Вдохновение мое ходит голое в лесу,
То посмотрит на меня, а то куда дальше.

Я опять хочу вина, меня поят молоком,
Ох я вырасту быком, пойду волком выти,
Сведи меня скорей с Максимом-Лесником
Может, он подскажет, как в чисто поле выйти.

Когда Луна глядит на меня, как совесть,
Когда тошнит от пошлости своей правоты,
Я не знаю, куда б я плыл, – я бы пил и пил,
Я бы выпил все, над чем летал дух, если бы не ты.

Когда жажда джихада разлита в чаши завета
И Моисей с брандспойтом поливает кусты,
И на каждой пуле выбита фигура гимнаста,
Я бы стал атеистом, если бы не ты.