Маргарита Агашина - Бабья доля (сборник)

Стала первой трибуной,
подсказала пути,
сталинградские струны
натянула в груди.

Если чем я богата,
что-то сделала я, —
в том и ты виновата,
дорогая моя!

Я не ради парада,
я скажу по любви:
будет трудно и надо —
ты меня позови.

Прикажи, если нужно,
дай работы – любой!
Я и в службу, и в дружбу,
я и дальше – с тобой.

Пусть дороги не гладки,
пусть жестка колея!
Мы ж с тобой волгоградки,
дорогая моя.

Когда непросто женщине живется —
одна живет, одна растит ребят —
и не перебивается, а бьется, —
«Мужской характер», – люди говорят.

Но почему та женщина не рада?
Не деньги ведь, не дача, не тряпье —
два гордых слова, чем бы не награда
за тихое достоинство ее?

И почему все горестней с годами
два этих слова в сутолоке дня,
как две моих единственных медали,
побрякивают около меня?..

Ах, мне ли докопаться до причины!
С какой беды, в какой неверный час
они забыли, что они – мужчины,
и принимают милости от нас?

Я не о вас, Работа и Забота!
Вы – по плечу, хоть с вами тяжело.
Но есть еще помужественней что-то,
что не на плечи – на сердце легло.

Когда непросто женщине живется,
когда она одна растит ребят
и не перебивается, а бьется,
ей – «Будь мужчиной!» – люди говорят.

А как надоедает «быть мужчиной»!
Не охнуть, не поплакать, не приврать,
не обращать вниманья на морщины
и платья подешевле выбирать.

С прокуренных собраний возвращаться —
все, до рубашки, вешать на балкон
не для того, чтоб женщиной остаться,
а чтобы ночь не пахла табаком.

Нет, мне ли докопаться до причины!
С какой беды, в какой неверный час
они забыли, что они – мужчины,
и принимают милости от нас?

Ну, что ж! Мы научились, укрощая
крылатую заносчивость бровей,
глядеть на них спокойно, все прощая,
как матери глядят на сыновей.

Но все труднее верится в ночи нам,
когда они, поддавшись на уют,
вдруг вспоминают, что они – мужчины,
и на колени все-таки встают.

Уж я бы тебя попросила —
ни гордость, ни совесть не в счёт!
Какая-то чистая сила
не спит и просить не даёт.

И вот я в трех соснах – плутаю.
И, где не молчится, – молчу.
Не жду. Не зову. Не мечтаю,
но как перед смертью – хочу:

пускай, на беду работягам —
ребятам дорожных бригад —
задует буран по оврагам,
по балкам, как здесь говорят.

Измает сугробами ноги,
пристудит рубаху к спине.
И вот – ты собьёшься с дороги,
и вот – постучишься ко мне!

А я бы не крикнула «Милый!»
и не замерла на груди.
А я бы тебя накормила.
А там – хоть трава не расти.

Я этих слухов за моей спиной
не то чтобы ждала, но дожидалась:
ничтожество, проученное мной,
оно не зря ничтожеством осталось.
Ну вот и ходят слухи стороной.
Но не от них и горечь, и усталость.

Но ты зачем, мой старый, умный друг,
заметив, что я все-таки страдаю,
заторопился, запрощался вдруг!
Зачем ты мне сказал:
– Предупреждаю!..

И я не сплю какую ночь подряд,
какой рассвет не ведаю рассвета.
Не потому, что люди говорят.
А потому, что друг поверил в это.

Приходит пора —
опасаясь молвы,
один из двоих
переходит «на вы».

В глаза не гляди!
За семь верст обойди!
Но только «на вы»
не переходи…

Все неотступнее снится
звон прошлогодних полей:
волнами билась пшеница
возле степных кораблей.

Морем
поля называли!
Праздником шла молотьба!
…Что ж вы, дожди, опоздали —
не пожалели хлеба?

Потом пропитаны спины,
солью рубахи прожгло.
Трудно рокочут машины —
видно, и им тяжело.

Медное марево зноя,
рыжие зубья стерни —
бывшее море степное
вброд переходят они.

Отшумел веселый летний ливень,
никому не причиняя зла.
Человек становится счастливей,
если видит: вишня зацвела!

Вдруг ему становится дороже
все родное, близкое навек.
Человек без этого не может.
Так уж он устроен, человек.

Вьются пчелы над петуньей синей.
Голубь набирает высоту.
Человек становится красивей,
если рядом видит красоту.

Ладно. Выживу. Не первая!
…А когда невмоготу,
все свои надежды верные
в сотый раз пересочту.

Все-то боли годы вылечат,
горе – в песню унесут.
Сил не хватит —
гордость выручит,
люди добрые спасут.

Запаздывали первые морозы,
и от тепла, наивны и просты,
декабрьские сирени и берёзы
стояли, вешним соком налиты.

Теперь им долго плакать на дороге,
болеть, дрожать, отогреваться вновь,
как девочке, поверившей тревоге, —
большой и так похожей на любовь.

Гудками теплоходов
тревожа синеву,
стоит над Волгой город,
в котором я живу.

Я знаю, есть на Волге
другие города,
но над моим сияет
солдатская звезда.

Над ним зимой и летом,
и в ночь, и среди дня
горит, не гаснет пламя
солдатского огня.

Я вырасту, уеду
в далекие края.
Но то, что я отсюда,
навек запомню я.

Вспыхнула алая зорька.
Травы склонились у ног.
Ах, как тревожно и горько
пахнет степной полынок!

Тихое время заката
в Волгу спустило крыло…
Ах вы, ребята, ребята!
Сколько вас здесь полегло!

Как вы все молоды были,
как вам пришлось воевать…
Вот, мы о вас не забыли —
как нам о вас забывать!

Вот мы берем, как когда-то,
горсть сталинградской земли.
Мы победили, ребята!
Мы до Берлина дошли!

…Снова вечерняя зорька
красит огнем тополя.
Снова тревожно и горько
пахнет родная земля.

Снова сурово и свято
юные бьются сердца…
Ах вы, ребята, ребята!
Нету у жизни конца.

Когда страна отвоевала,
когда солдат сказал:
«Дошли…» —
в лесу кукушка куковала
и одуванчики цвели.
Совсем как там, в далекой дали,
за русским городом одним,
где всю войну солдата ждали,
считали дни до встречи с ним.