Маргарита Агашина - Бабья доля (сборник)

Кукуй, кукушка,
как когда-то.
Кукуй, попробуй угадать,
и сколько лет
служить солдату,
и сколько лет
солдатке ждать.

Прошли года. И так же свято,
как много лет тому назад,
теперь сыны того солдата
на страже Родины стоят.
И в час, когда приходит вечер,
и замирает шум ветвей,
солдат считает дни до встречи
с далекой Родиной своей.

Кукуй, кукушка,
как когда-то.
Кукуй, попробуй угадать,
и сколько лет
служить солдату,
и сколько лет
солдатке ждать.

Не с печали —
от силы и славы,
не в худой стародавней избе —
во Дворце собираются бабы
и меня приглашают к себе.

Кто бы знал, как я рада бываю!
Приглашением тем дорожу,
все, что есть помодней, надеваю,
раз в году маникюр навожу.

В том Дворце меня счастьем балуют:
издалека завидев, встают,
как родню, у порога целуют,
кумачовый платок выдают.

И уже я собой не владею!
И уже от порога – пою.
Раз в году до конца молодею,
сокровенному волю даю.

Разлетелись на юбках складки —
ни одна не стоит у стены.
Не христовы невесты – солдатки.
Вдовы тех, не пришедших с войны.

Какова она, вдовья забота,
есть ли этой заботе конец, —
на пиру говорить неохота:
не за тем собрались во Дворец!

И по кругу – цветастому лугу —
ни тоскующих взглядов, ни слез.
И танцует с подругой подруга,
как в походе с матросом матрос.

А за окнами, в зареве света,
выше славы, дороже наград, —
их Дитя, их Война и Победа —
их руками построенный Град!

…В эту ночь в переулочках милых,
на проспектах, в садах у реки,
словно звезды, на братских могилах
загораются наши платки.

Как мы там, над могилами, плачем!
Кто нас знает, о чем и с чего.
Плачем – это мы сердца не прячем,
не жалеем, не копим его.

Пусть оно обливается кровью,
пусть болит, пусть над миром горит.
То любовь
повстречалась с любовью.
То с Звездою
Звезда говорит.

Шестнадцать строк об октябре —
о том, что иней на заре
прошел по листьям сединой,
о том, что лето за спиной.

Шестнадцать строчек о тоске —
о том, что брошен на песке
обломок легкого весла,
о том, что молодость прошла.

И вдруг, наперекор судьбе,
шестнадцать строчек о тебе,
о том, что с давних пор не зря
ты любишь ветры октября!

Шестнадцать строчек… Я живу.
Дубовый лист упал в траву.
Песок остыл. Ручей продрог.
А я живу!.. Шестнадцать строк.

На огромной клумбе у вокзала,
ветром наклоненная к земле,
поздняя ромашка замерзала,
трепеща на высохшем стебле.

Выгибала тоненькое тело
и сопротивлялась, как могла.
Словно до последнего хотела
быть хоть каплей летнего тепла!

…Поезда вдали гудели встречным.
Люди шли, от ветра наклоняясь.
И ромашка чем-то бесконечным
показалась каждому из нас.

Чистой веткой молодой березки.
Тополиным пухом по весне.
Первым снегом. Брызгами известки
на еще не крашеной стене…

Не одно, наверно, сердце сжалось:
что поделать – каждому свое!
Только в сердце врезалась не жалость —
маленькое мужество ее.

На бессмертье я не притязаю.
Но уж коль уйти – не тосковать.
Так уйти, чтоб, даже замерзая,
хоть кому-то душу согревать.

Кого заботы молодили!
Кого от боли упасли!
Вон сколько ноги исходили,
и сколько руки донесли.

Вон сколько плакала, и пела,
и провожала, и ждала!
И ведь не старая была.
Да, видно, сердце не стерпело.
И мать сдалась.
И мать слегла.

В глазах – не горькое «прости»,
не жаль, не боль – одна тревога:
– Еще пожить бы. Хоть немного.
Ребят до дела довести.

Сядем, что ли. Выпьем, что ли.
Друг на друга поглядим.
Что такое бабья доля —
и о том поговорим.

Бабья доля – в чистом поле
бирюзовая трава,
незабудки на подоле
и на кофте кружева.

Бабья доля – прощай, воля!
Обручальное кольцо.
А еще бывает доля —
уголочком письмецо.

Вот тогда на нем сойдется
черным клином белый свет:
и жива, и сердце бьется,
а и доли больше нет.

Бабья доля – бабья доля.
Нас она не обошла.
В сорок третьем бабья доля
смертью храбрых полегла.

Полегла, да снова встала —
все по-бабьи поняла:
мир из пепла поднимала!
Ребятишек подняла.

Огляди края родные,
стань на волжском берегу.
Этой доли по России —
как ромашек на лугу.

И как выйдешь в чисто поле,
все припомни, оглянись —
этой доле, нашей доле,
бабьей доле поклонись.

Поэты пишут: «Посвящается…»
Все чаще пишут. Почему?
Как будто кто-то с кем прощается
и все, в чем перед кем-то кается,
сказать торопится ему.

Как будто кто-то не надеется на все,
чем властвовал вчера.
Не благоденствует: «Успеется!»
А точно чувствует: «Пора».

Что впереди – звезда неясная,
иль тот последний, смертный бой?
Но все святое, все прекрасное
успеть отдать, не взять с собой.

Вот мы и пишем: «Посвящается…»

Тревогой, болью и любовью,
и светлой радостью горя,
сияла роща Притамбовья
посередине сентября.

Она сияла, трепетала
над коченеющим жнивьем…
Так вот чего мне не хватало
в великом городе моем!

Лесного чистого рассвета,
тропы в некошеном лугу.
И вдруг подумалось: уеду.
Уеду! Хватит. Не могу.

Но только снова, только снова
замру у Вечного огня,
когда глазами часового
Россия глянет на меня.

Когда, родимые до боли,
как первый снег, как вдовий плат,
как две березки в чистом поле,
два этих мальчика стоят.

И боль немеркнущего света
все озаряет синеву…
Кому отдам? Куда уеду?
Кого от сердца оторву?

Подожди, Пономаренко,
подожди – не уезжай!
Посмотри, звенит над Волгой
волгоградский урожай.

За Мамаевым курганом
колыхнулись ковыли.
Не от горя, а от песни
слезы к горлу подошли.