Евгений Евтушенко - Счастья и расплаты (сборник)

Или ошеломляющее по трагизму «Прощальное» о взаимобезжалостности друг к другу бытовых двойников, и в то же время оставшихся совершенно чужими мужчины и женщины.

В период работы Наровчатова в МК я вовсю начал печататься, хотя стихи писал еще и похуже, чем он. Но в связи с общим «безрыбьем» я стал все-таки заметен, как довольно резвая неуемная плотвишка, выделывающая иногда акробатические кирсановские трюки над зацвелой водой. Но я-то знал, что Наровчатов – один из немногих, кто знает, где лежат ключи от тайн мастерства. Он сразу ухватился за одну мою строфу:

«Хозяева – герои Киплинга, бутылкой виски день встречают, и кажется, что кровь средь кип легла, печатью на пакеты чая».

Он воскликнул: «Какая рифмочка-то, а! «кип легла и Киплинга». Отбиваешь хлеб у Семена Исаковича. А ты постарайся, чтобы и Владим Владимыч заволновался. А какая последняя строчка – тут же все аллитерирует «печатью на пакеты чая». Ты это сознательно сделал или бессознательно?

– Сознательно, – гордо сказал я. – Я весь словарь Ожегова зарифмовал, но только новыми рифмами. Я и словарь новый составил, только у меня его украли.

– Это Вам, Шеня, повезло, а то бы Вы все время туда носом совались, и времени много бы уходило. Так что меняйте сознательное на бессознательное… Кто это сказал – не я пишу стихи, они, как повесть, пишут меня?

– Пастернак, Грузинский перевод Тициана Табидзе, – вне себя от счастья отрапортовал я.

– Так… – сказал Наровчатов. – Вы овчинка, которая выделки стоит, Шеня, – он меня так с той поры и называл: всегда на Вы, используя свои фирменные шипящие. – И теперь будете приходить ко мне каждый день за час до конца работы, и мы будем все время говорить о поэзии, гуляя с Вами пешком бульварами от Чистых Прудов до Трубной, а потом до Самотеки по Цветному, где на углу продают водочку четвертинками прямо в газетном киоске. Я там буду покупать четвертинку водки, а Вы не выдадите меня моей жене Гале. Мятными таблетками для отбития запаха я вооружен до зубов. Когда мы доберемся до моего дома, она в награду за хорошее поведение угостит нас чаем, ничего и не подозревая, а может быть, и покормит.

Я был на седьмом небе – мое настоящее поэтическое образование началось.

Все у нас шло по задуманному плану. И так продолжалось раз в неделю месяца три-четыре. Однажды Наровчатов сказал мне, что мне пора составлять первую книжку.

– Она будет еще очень плохая, – сказал он. – Но вам нужно отделаться от накопленных Вами стихов, где Вы придумываете самого себя. Если Вы, Шеня, будете продолжать так писать, никто, включая Вас самого, не узнает, кто вы такой. А потом нужно начать писать самого себя с самого детства. А чтобы написать это хорошо, у Вас уже готовы все инструменты. От Кирсанова пора вам уходить, а вот помирить в себе Есенина с Маяковским вам, может быть, удастся. Я уже позвонил в «Сов. Пис» Фогельсону и сказал, что я готов написать на Вас внутреннюю рецензию. Он обрадовался, потому что Вы, по-моему, им зверски надоели Вашими обиваниями их порога, а никто не хочет Вас рецензировать. Я, кстати, тоже. Книжка же будет плохая – я это знаю. Но из Вас, Шеня, может получиться толк, потому что хоть Вы и влюблены в самого себя, но в поэзию – больше».

Вскоре я ему принес рукопись книжки «Разведчики грядущего» в редакцию МК. Он ее быстренько пролистал и сказал: «Ну что же, это прекрасный набор инструментов для следующей книги. Теперь их надо применить с умом, но не забыть дать книге душу. Помните, что вторая книга важнее первой. Кстати, я сегодня могу приобрести пару четвертинок. Галя сегодня в отлучке».

Я заметил, что мэтру очень хотелось выпить, и он сразу же отодрал прямо у киоска цинковую шапку с четвертинки своими, еще на удивление крепкими молодыми зубами и выпил из горла. Никто из прохожих этому не удивлялся. Тогда была удобная, но короткая эра четвертинок из горла с закусью свежим воздухом. Был 1952 год.

Когда мы пришли к Наровчатову домой, он пустил в дело вторую четвертинку, угостил меня супчиком с фрикадельками, оставленным предусмотрительной Галей, и усадил за довольно-таки разбитую пишмашинку, а сам прилег на диван и все-таки начал диктовать внутреннюю рецензию. Потом он как-то незаметно засопел носом, как укачанный ребенок, с уже слипавшимися от усталости веками. – Сколько получилось страниц – две с половиной? Ну еще надо странички полторы, и хватит. Вы уже в теме?

– В теме… – сказал я грустновато – ведь я думал, что это все будет по-другому. Меня мучило то, что в этом было нечто, что можно назвать не совсем честным. Но это же было не за взятку, не за «ты мне, я – тебе». И Сергей Сергеевич был по-отцовски прав – мне нужно было поскорей отделаться от всех этих стихов, чтобы писать совсем по-другому. Я подумал – каким будет первое стихотворение для будущей книги? Я начал тут же, на каких-то мятых, в клеточку листочках:

Это были уже совсем другие стихи. Я хотел быть живым вагоном для живых людей, а не вросшим в землю по колеса и воображающим, что он движется.

И вдруг я увидел обернутую в обойную бумагу с корабликами толстую книгу. Я открыл ее. Это была антология русской поэзии Ежова и Шамурина, изданная в 1925 году, о которой я только слышал как о легенде. Ее не выдавали в библиотеках – только в спецзалах по особому разрешению. А у меня откуда же оно могло быть? К потрясению своему, я нашел там тех поэтов, которых давным-давно не переиздавали, о которых я только слышал, – расстрелянного Гумилева, эмигрировавших Марину Цветаеву, Георгия Адамовича, Владислава Ходасевича и многих других, чудодейственно собравшихся под одной обложкой. Я так и заснул в обнимку с этой книгой. Я проснулся, почувствовав чей-то взгляд на себе. Передо мной стояла приехавшая откуда-то Галя, жена Наровчатова. Она меня знала и не удивилась. А вот то, что я спал в обнимку с книгой, ее обеспокоило.