Евгений Евтушенко - Счастья и расплаты (сборник)

Поэт вертелся на чекистском стуле,
как будто уклонялся он от пули:
«Скажите, а бывает иногда
что вы… вы отпускаете невинных?»
Вопросов столь прямых и столь наивных
не ждал Дзержинский. Был ответ наигран:
«Ну, это дело не мое – суда…»

На этот раз был Мандельштам отпущен.
«Он идиот. Он Мышкин, а не Пушкин…» —
подумал председатель ВЧК.
Мерзавцем сам себя назвал. Не выдал
мне Блюмкина. Сам ищет свою гибель.
Настолько беззащитных я не видел,
но этим он и защищен… пока…»

И, выйдя из чекистского палаццо,
шумнее карнавального паяца,
стал Мандельштам отчаянно смеяться,
лишь чудом ускользнув из рук того,
кто всю Россию приучил бояться,
а сам боялся сердца своего.
Разорвалось. Не вынесло всего.

В России все виновны без презумпций.
Исполнивший обязанность безумства,
не позабыв там, в мерзлоте, разуться,
прижался Мандельштам к другим ЗК,
и, созерцая воровство и пьянки,
беспомощный Дзержинский на Лубянке
окаменел, да вот не на века.
Что уцелело? Блюмкинские бланки,
но их теперь в расчетливой подлянке
подписывает шепот – не рука.

Все профессиональные герои
теряют обаянье роковое.
Немыслим профессионал-пророк.
Бессмертны лишь герои-дилетанты,
неловкие с эпохой дуэлянты,
не знающие, как нажать курок.

Гранитных статуй не глодают черви,
но не защищены они от черни,
и шествует возмездье по пятам,
и, свеженький, из мерзлоты, с морозца
рвет приговоры чьи-то и смеется
мучительно смешливый Мандельштам.

Кто в двадцатом столетии
всех поэтов поэтее?
Кто глодал ртом беззубым
жмых, подаренный лагерным лесорубом,
как парижский каштан,
и вплетал то Петрарку, то Лорку
в уголовную скороговорку?
Доходяга смешной Мандельштам.

Речи о мировой справедливости
на трибунах не произносил,
просто корчился от брезгливости,
ибо вынести не было сил
уголовника, жирным пальчищем
книг страницы в гостях только пачкающим,
ногтем, дурно от крови пахнущим,
рассекавшего их, что есть сил.
Выше мнимой свободы личности,
трепотни ни о чем и вообще
отвращенье к негигиеничности,
если трупы кусками в борще.
На крови разводили красивости,
но для нашей и каждой страны
нет политики чище брезгливости
к пальцам тем, что, как черви, жирны.
Слишком шумно махали мы флагами,
чтобы стоны из мерзлоты
не тревожили мыслью о лагере
лжеспасительной глухоты.
Но, как будто под кожу зашитое,
завещанье, рожденное там,
стали ваши стихи нам защитою,
чтоб мы стали
не тупо счастливее,
а немножечко побрезгливее.

В литературе недолюбливают яканье.
Но как нам повезло,
Надежда Яковлевна,
что вы спасли,
эпоху раскроя,
свое чуть злое,
неуступчивое «я».
Как хорошо,
что с кошкой царапучей
его когда-то познакомил случай.
Счастливец!
Не достался милым кисам.
Он не написан Вами,
а дописан.
Соавтором его,
его женой
Вы стали.
Вам бы памятник двойной.

Меня, конечно, радостью покачивало,
когда в какой-то очень давний год
я получал в Тоскане
премию Боккаччио,
но ощутил —
вина меня гнетет.
Не проступили на руках ожоги,
но понимал я, что беру чужое,
Я сбился вдруг.
Меня все подождали,
и я заговорил о Мандельштаме.

Ведь нечто видел он поверх голов,
нас, еще агнцев,
на плечах таская,
«от молодых воронежских холмов
к всечеловеческим,
яснеющим в Тоскане».
И на такой ли все мы высоте,
проигрывая с бескультурьем войны,
и получаем премии все те,
которых лишь погибшие достойны?

Есть политика бескультурья.
Притворяется мыслящим сброд,
будто прыткие бесы, колдуя,
заморачивают народ.

Бескультурье, ты души воруешь,
но не рано ль отчаяться нам,
если все же вернулся в Воронеж
хрупко бронзовый Мандельштам?

Бескультурье не дремлет, как скверна.
Лишь бы злобы он вновь не навлек,
и торчит среди пыльного сквера
неуверенный хохолок.

Когда поют завалинки,
ввысь уходя, в полет,
то ни одной завянинки
в глазах тех, кто поет.

А если песни каторжные,
то горе – не беда
тем, кто не делал катышей
из хлеба никогда.

И слушает вселенная,
бессильная заснуть,
любовные, военные
и с перчиком чуть-чуть.

Все песни многоавторны,
А безымянных столь,
где авторы попрятаны
в их собственную боль.

Держитесь, песни русские.
Пока еще вы есть.
И совесть не разрушится,
и уцелеет честь.

Вам люди благодарствуют,
но песням нет цены.
Пусть женщины в них царствуют,
а не царьки, цари.

Вы, песни, нас жалеете
под пули, снег и дождь,
а если обмелеете,
мы обмелеем тож.

Ах, Туманский, ах, Василий,
понаделал он делов.
Мы не стали бы Россией
без таких, как он, хохлов.

Он родился в Чарторигах,
правил бричкой, сено греб,
а потом родился в книгах
и стихи писал взахлеб.

Дипломатом стал он истым,
как «Вдова Клико», игрист.
Был он днем канцеляристом,
а ночами – декабрист.

И в чиновничьей России
до обуглившихся дыр
бунт во всех не погасили —
прожигает вицмундир.

Лишь в России нам не внове,
что, кропаючи, как встарь,
после службы и чиновник
лишь оплаченный бунтарь.

Жил поэт, не игравший в гения,
но он был гениален, когда
отказался от усыновления,
предлагаемого без стыда.

Не у каждого поколения
смелость, как под расстрельным свинцом,
отказаться от усыновления
тем, кто самоназвался отцом.

Под портретами Сталина, Ленина
снова толпы… Что хочется им?
Лицемерного усыновления?
Снова на Колыму? На Витим?

Нас пугают ползучими путчами,
но мы все-таки дети лицейской,
а не их полицейской страны.
Александр Сергеичем Пушкиным
мы давненько усыновлены!

Когда моя мама пришла из архива Лубянки,
молчала
и с прошлым не впала она в перебранки.
Она утопила в подушке лицо на неделю
и так и лежала.
Глаза на людей не глядели.