Евгений Евтушенко - Счастья и расплаты (сборник)

Ах, Англия, приемная мать герценовская,
гляди, как осененная крестом,
сияет пара кембриджская герцогская,
возможно, королевская потом.

В аббатстве так надушенном Вестминстерском,
и лорды даже чуть навеселе,
и головы всем кружит весть всемирная
о самой главной свадьбе на Земле.

Завидуем – как англосаксы сдержанны!
Где грубости? Где крик «лей – не жалей!»?
Во сне выходят на Руси все девушки
за будущих английских королей.

И где-то – в Оклахоме ли, Дижоне ли —
утешат разве девичьи сердца
десятки тысяч копий, так дешевеньких,
для них недостижимого кольца?

И вовсе не считается провинностью,
что, словно символ редкостных минут,
торговцы где-то в аглицкой провинции
в бутылках воздух свадьбы продают.

Я вспоминаю свадьбы сорок первого,
как я плясал для плачущих невест,
а смерть уже глядела, как соперница,
на их забритых женихов отьезд.

Хочу вкатиться в мое детство кубарем,
чтоб в нем воскресла вся моя родня,
и мы бутылку горькую откупорим
с тем воздухом, что вырастил меня.

Устав от купли и продажи
тел, чести, совести, стыда,
шепчу: «Когда же, ну, когда же
все это кончится, когда?»

В компьютерах безвкусной прозой
так и чадит за чатом чат,
но внучку вдруг назвали Розой —
пусть хоть ее не омрачат.

И мысли я не допускаю,
что победит на свете зло,
когда ползет она из скайпа
и пальчиком стучит в стекло.

Пушкин – каждого поколенья.
Положиться бы нам на него,
не унизившись до покоренья
не читающими ничего.

Тоски пророческой невольник,
он вместе с нами был на войнах,
и в ту гражданскую войну,
в ней видя общую вину,
под песню об Олеге Вещем
в имперском зареве зловещем
пристрелен где-то на Дону.

Убитый пулей – не мортирами,
несчастья полон своего,
зачем он додразнил Мартынова,
несчастным сделав и его?

Для сирот одиночество – ветрило.
Он – сирота с начала до конца.
Он от отца родного был отринут.
А в небесах найдет себе отца?

За слабость человецев не обидел.
Надчеловечность заклеймил как грех.
Был как болеприимная обитель,
гонитель бесов из себя и всех.

Он тот, кто перед зеркалом впервые
России поднял ее веки Вия.

За каплю крови, общую с народом,
не мажьте его дегтем или медом
и отчепитесь с завистью репейников
хоть за строку любую «Коробейников»!

Дар не был убог, и был голос расслышан,
став даже и с пушкинским рядом нелишен.
Железного века поэт нежелезный,
как путник, задумавшийся над бездной.

Литературоведов-гробоведов
опередил настолько Грибоедов!
Миллионеры все по белу свету,
как предсказалось одному поэту,
теперь кричат: «Ракету мне, ракету!»

и подают, представьте, подают
лакеи из того народа,
где в стольких деревеньках год от года
все еще газа нет, водопровода,
и где паленку-космогонку пьют…

Нельзя Толстого отлучить от Бога.
Без спора с Богом вера однобока.

Пахал он и сеял.
Один был совсем.
Услышан был всеми.
Не понят никем.

Был шутник, почти как Вицин,
наш Мишель.
Подарил он гриву львице:
«Вам – мамзель!»
«Греки сбондили Елену
по волнам…» —
так сказал, ей зная цену,
Мандельштам.
На банкетике в Литфонде
чуть пересогрет
мне шепнул профессор Бонди
свой секрет,
что не греки-окаянцы,
подшутить решив, —
Ленку сбондили троянцы —
«сбондить» – это шифр.

Все могло так перепутаться,
как вино с виной,
только лишь при революции,
лишь при ней одной.
Но прощен Осип Эмильич,
и Мишель прощен,
ну а наш народ-кормилец
ни при чем.