Алла Головина - «На этой страшной высоте...». Собрание стихотворений

По какому же праву? Совсем без права.
Это право сама я себе дала.
Так кричали солдаты: «Варшава — слава!»
И Суворов любого хвалил орла.
Надо только дерзать. Чортов мост? Ну так что же?
Проходили и Альпы (чужая земля).
Будь всегда осторожен и к ближнему строже,
Чем к себе самому и, словцом веселя,
Прежде всех становись на покрытую снегом,
Ненадежную землю и — «с нами Бог!»,
Где ползком, где шажком, а, где нужно, и бегом,
Без маршрута, без карты и — без дорог.
Если только измена — двенадцать ружей
В лоб тебе прямо. Сам виноват.
Мне бывало и лучше, бывало и хуже,
Полной грудью дыши, принимая заряд.
Без суда. Я — судья. Ни могилы, ни вешки,
Прямо в пропасть слетишь. Барабаны зовут.
Здесь пехота пройдет, а за нею тележки,
И высокое знамя мое пронесут.

Это было головокруженьем:
Окна замерцали, как вода,
Раздались аршины на сажени,
А углы исчезли без следа.
И на прежнем нашем огороде,
Видит Бог, века не политом,
Гряды продолжали в том же роде:
Каруселью, смерчем и винтом.
Каждая цвела хоть лебедою,
Каждая мечту произвела,
Одуванчики рвались ордою,
Ворохом перинного тепла.
Например, посеянная дедом,
Где-то у бассейна, резеда
Шевельнулась и кисейным бредом
Возместила некие года.
И в воронке ветреного мая,
Шутки ради что-то прополоть,
Это я прошла, глухонемая:
Не душа, не память и не плоть.
И как в зале отразилась слева,
На прозрачном воздухе — одна.
Мой двойник нездешнего посева,
Милый друг пророческого сна…
Что не ждет уже довоплощенья,
Только теребит, не торопясь,
Наше неудачное сращенье,
Сквозь стихи затеянную связь.
И глазами упрекнула снова
За вот этот пышный огород,
Что цветет почти что с полуслова,
Даром в стороне который год.

Братец Дремушка, сестрица Аленушка
Сели в лесу около пенышка.

Стоит копытце — полно водицы.
— Аленушка, я хочу напиться.

Не пей, ты станешь белым оленем,
Меня забудешь утром осенним…

Алеет брусника, густа черника.
Судьба таинственна и двулика.

— Не пей. Подожди. Есть дворец за лесом
И водометы под навесом.

Там слуги в жупанах, как павлины,
И кубки из золоченой глины.

Крученый панич по стенам взбегает,
И каждый меня с тобою узнает.

Не пей, мой любимый, мой мухоморчик…
Но мимо да мимо ее приговорчик.

И белый олень, сухостой ломая,
Бежит, не видя, не понимая.
……………………………………

Асфальт от жары растопился липко.
Поет в ресторане нежная скрипка.

— О, где ты, о, где ты, мой братец древний?
Я все исходила земли, деревни.

И мой каблучок на асфальте черном
Оставил следы — не задернешь дерном.

Глаза у меня, как тогда, оленьи,
Да ты-то полон скуки и лени.

Меня не помнишь, меня не ищешь.
Зачем тогда ты по свету рыщешь?

Живешь ведь где-то, глядишь куда-то,
И мне дороже Дремушки-брата.

Я жду тебя, как дочь дровосека,
В хаосе самого злого века.

По небу ползла черепаха,
А может быть, странная туча.
Тогда мы смотрели без страха,
Хоть туча была неминуча.
Взрывались лиловые газы,
Смертельные, над облаками,
Дымком, приносящим заразы,
Искали газоны и скамьи.
Мы были детьми и смотрели,
И слушали: окна звенели,
Стекло разрезалось на трели,
Сияющие на панели.
Тогда в Александровском парке
Нас няни готовили к смерти.
Тот ветер, несильный и жаркий,
Несли черепахи и черти.
Мы выжили… Рассосалось
Над нами страшилище чада.
Мы выжили (жалость — не жалость?),
Но плачут помещичьи чада.
На рейде стоят пароходы,
Вверху Недреманное Око
Сквозь все облака и отходы
Взирает над садом и доком…
И позже, на ледоколе,
Уже покидая Одессу,
Мы помнили даже о школе
Сквозь розовую завесу…

Из детской молитвы вылетел ангел.
Он бабочкой бился о зеркала…
Луна подымала оранжевый факел,
А звезды спускались на купола…
Не те, что рубинами Кремль окружают,
Те звезды мертвы (хотя — хороши)…
А те, что дорогу вверху продолжают
Для космонавтов и — для души.
Молитва сверкала, и синие окна
Ее отражали, как факел в ночи.
Молитвы свивались в такие волокна,
Что были остры, как мечи и лучи.
…………………………………………

А детская комната пела, и снилось
Ей царство Пиноккио или — солдат.
Щелкунчик сдавался кому-то на милость,
Он — полон заплат, полосат и носат.
От одеяла взлетела молитва,
Со сложенных рук, с преклоненных колен.
На пестром ковре разгорается битва:
Убитые есть и — попавшие в плен.

Провинция (какая? Все равно)
Давала бал помещичий? Дворянский?
Летели кони в странное «давно»,
Где фрески в залах и на стенах станцы.
Тут на эстраде занавес взошел,
И местная красавица запела
О том, что смерть спасение от зол,
Что у любви не видится предела.
Она (о, будто бы) бессонницей больна,
Она (о, будто бы) рыдает у скамейки,
Она зовет, и молится она,
У Клеопатры занимает змейки.
А в публике и шорох, и молва,
Язвительней улыбок не бывает:
Она — красавица, помолвлена она,
Кого же, бедная, напрасно призывает?
Да, у нее есть молодой жених,
Он шатен и богат (к тому ж и вправду молод),
Во фраке, скромен, незаметен, тих,
Хотя я глазах его ревнивый холод.
Но самое ужасное, что ей
Другой, совсем другой сегодня мнится…
Она его не знает, он — изгой:
Онегин, ангел, голубая птица.

Так забывают дети,
Так помнит покорно мать,
Но созданы мы на свете,
Давая, не принимать.

Щедры и прозрачны руки,
Светлы и сухи глаза,
А вечером звон и стуки
И в поле пустом — гроза.

И путник далекий где-то,
Блуждая, увидит дом,
Чьей памятью лишь и светом
Он снова во тьме ведом.

Принимая любовь, как судьбу,
Я тебя поджидаю в гробу.
Ты ушел, как уходят на час,
Ты вернешься, как в первый раз.
Разве кто разведет двоих,
Сдвинет руки, нежней твоих,
Что над нами в раю легли,
Что от страсти не сберегли,
Что свели на века навек,
Что раздвинут и пыль, и снег,
Что далеки, теплы, щедры
Все обиды и все дары?
Прибран рай, словно в день седьмой.
Ты придешь — и ты будешь мой.