Борис Чичибабин - Стихотворения

1971

"""" x x x

Больная черепаха ползучая эпоха, смотри: я - горстка праха, и разве это плохо?

Я жил на белом свете и даже был поэтом,попавши к миру в сети, раскаиваюсь в этом.

Давным-давно когда-то под песни воровские я в звании солдата бродяжил по России.

Весь тутошний, как Пушкин или Василий Теркин, я слушал клеп кукушкин и верил птичьим толкам.

Я - жрец лесных религий, мне труд - одна морока, по мне, и Петр Великий не выше скомороха.

Как мало был я добрым хоть с мамой, хоть с любимой, за что и бит по ребрам судьбиной, как дубиной.

В моей дневной одышке, в моей ночи бессонной мне вечно снятся вышки над лагерною зоной.

Не верю в то, что руссы любили и дерзали. Одни врали и трусы живут в моей державе.

В ней от рожденья каждый железной ложью мечен, а кто измучен жаждой, тому напиться нечем.

Вот и моя жаровней рассыпалась по рощам. Безлюдно и черно в ней, как в городе полнощном.

Юродивый, горбатенький, стучусь по белу свету зову народ мой батенькой, а мне ответа нету.

От вашей лжи и люти до смерти не избавлен, не вспоминайте, люди, что я был Чичибабин.

Уже не быть мне Борькой, не целоваться с Лилькой, опохмеляюсь горькой. Закусываю килькой.

1969

СУДАКСКИЕ ЭЛЕГИИ

2

Настой на снах в пустынном Судаке... Мне с той землей не быть накоротке, она любима, но не богоданна. Алчак-Кая, Солхат, Бахчисарай... Я понял там, чем стал Господень рай после изгнанья Евы и Адама.

Как непристойно Крыму без татар. Шашлычных углей лакомый угар, заросших кладбищ надписи резные, облезлый ослик, движущий арбу, верблюжесть гор с кустами на горбу, и все кругом - такая не Россия.

Я проходил по выжженным степям и припадал к возвышенным стопам кремнистых чудищ, див кудлатоспинных. Везде, как воздух, чуялся Восток пастух без стада, светел и жесток, одетый в рвань, но с посохом в рубинах.

Который раз, не ведая зачем я поднимался лесом на Перчем, где прах мечей в скупые недра вложен, где с высоты Георгия монах смотрел на горы в складках и тенях, что рисовал Максимильян Волошин.

Буддийский поп, украинский паныч, в Москве француз, во Франции москвич, на стержне жизни мастер на все руки, он свил гнездо в трагическом Крыму, чтоб днем и ночью сердце рвал ему стоперстый вопль окаменелой муки.

На облаках бы - в синий Коктебель. Да у меня в России колыбель и не дано родиться по заказу, и не пойму, хотя и не кляну, зачем я эту горькую страну ношу в крови как сладкую заразу.

О, нет беды кромешней и черней, когда надежда сыплется с корней в соленый сахар мраморных расселин, и только сердцу снится по утрам угрюмый мыс, как бы индийский храм, слетающий в голубизну и зелень...

Когда, устав от жизни деловой, упав на стол дурною головой, забьюсь с питвом в какой-нибудь клоповник, да озарит печаль моих поэм полынный свет, покинутый Эдем над синим морем розовый шиповник.

1974

x x x

Между печалью и ничем мы выбрали печаль. И спросит кто-нибудь зачем?, а кто-то скажет жаль.

И то ли чернь, а то ли знать, смеясь, махнет рукой. А нам не время объяснять и думать про покой.

Нас в мире горсть на сотни лет, на тысячу земель, и в нас не меркнет горний свет, не сякнет Божий хмель.

Нам - как дышать,- приняв печать гонений и разлук,огнем на искру отвечать и музыкой - на звук.

И обреченностью кресту, и горечью питья мы искупаем суету и грубость бытия.

Мы оставляем души здесь, чтоб некогда Господь простил нам творческую спесь и ропщущую плоть.

И нам идти, идти, идти, пока стучат сердца, и знать, что нету у пути ни меры, ни конца.

Когда к нам ангелы прильнут, лаская тишиной, мы лишь на несколько минут забудемся душой.

И снова - за листы поэм, за кисти, за рояль,между печалью и ничем избравшие печаль.

1977

"""" ПРИЗНАНИЕ

Зима шуршит снежком по золотым аллейкам, надежно хороня земную черноту, и по тому снежку идет Шолом-Алейхем с усмешечкой, в очках, с оскоминкой во рту.

В провидческой тоске, сорочьих сборищ мимо, в последний раз идет по родине своей,а мне на той земле до мук необъяснимо, откуда я пришел, зачем живу на ней.

Смущаясь и таясь, как будто я обманщик, у холода и тьмы о солнышке молю, и все мне снится сон, что я еврейский мальчик, и в этом русском сне я прожил жизнь мою.

Мосты мои висят, беспомощны и шатки уйти бы от греха, забыться бы на миг!.. Отрушиваю снег с невыносимой шапки и попадаю в круг друзей глухонемых.

В душе моей поют сиротские соборы, и белый снег метет меж сосен и берез, но те кого люблю, на приговоры скоры и грозный суд вершат не в шутку, а всерьез.

О, нам хотя б на грош смиренья и печали, безгневной тишины, безревностной любви! Мы смыслом изошли, мы духом обнищали, и жизнь у нас на лжи, а храмы - на крови

Мы рушим на века - и лишь на годы строим, мы давимся в гробах, а Божий мир широк. Игра не стоит свеч, и грустно быть героем, ни Богу, ни себе не в радость и не впрок.

А я один из тех, кто ведает и мямлит и напрягает слух пред мировым концом. Пока я вижу сны, еще я добрый Гамлет, но шпагу обнажу - и стану мертвецом.

Я на ветру продрог, я в оттепели вымок, заплутавшись в лесу, почуявши дымок, в кругу моих друзей, меж близких и любимых, о как я одинок! О как я одинок!

За прожитую жизнь у всех прошу прощенья и улыбаюсь всем, и плачу обо всех но как боится стих небратского прочтенья, как страшен для него ошибочный успех...

Уйдет вода из рек, и птиц не станет певчих, и окаянной тьмой затмится белый свет. Но попусту звенит дурацкий мой бубенчик о нищете мирской, о суете сует.

Уйдет вода из рек, и льды вернутся снова, и станет плотью тень, и оборвется нить. О как нас Бог зовет! А мы не слышим зова. И в мире ничего нельзя переменить.

Когда за мной придут, мы снова будем квиты. Ведь на земле никто ни в чем не виноват. А все ж мы все на ней одной виной повиты, и всем нам суждена одна дорога в ад.

1980

x x x

Ежевечерне я в своей молитве вверяю Богу душу и не знаю, проснусь с утра или ее на лифте опустят в ад или поднимут к раю.

Последнее совсем невероятно: я весь из фраз и верю больше фразам, чем бытию, мои грехи и пятна видны и невооруженным глазом.

Я все приму, на солнышке оттаяв, нет ни одной обиды незабытой; но Судный час, о чем смолчал Бердяев, встречать с виной страшнее, чем с обидой.

Как больно стать навеки виноватым, неискупимо и невозмещенно, перед сестрою или перед братом,к ним не дойдет и стон из бездны черной.

И все ж клянусь, что вся отвага Данта в часы тоски, прильнувшей к изголовью, не так надежна и не благодатна, как свет вины, усиленный любовью.

Все вглубь и ввысь! А не дойду до цели на то и жизнь, на то и воля Божья. Мне это все открылось в Коктебеле под шорох волн у черного подножья.

1984

СИЯНИЕ СНЕГОВ

Как зимой завершена обида темных лет! Какая в мире тишина! Какой на свете свет!