Игорь Губерман - Гарики на все времена (Том 1)

Все музы ныне, хлеба ради,
торгуют краской для ресниц,
а Клио — прямо вышла в бляди,
хотя не прямо из девиц.

Те мерзости, что нас отягощают,
не выместишь на неграх или греках
спасибо, что евреи воплощают
все то, что нам немило в человеках.

Всякий шум и всякий ропот,
недовольства всплеск любой
излечим, как учит опыт,
страхом, пивом и халвой.

Дойти до истины немыслимо,
пока не очень тянет к ней,
а миф изящнее, чем истина,
гораздо выше и стройней.

Кого томит ума пытливость,
кого трезвон монет смущает,
кого тревожит ног потливость —
и столь же душу поглощает.

Сейчас терпение и труд,
насколько в них осталось толку,
в итоге тренья перетрут
лишь выю, шею или холку.

Старея на пути сквозь бытие,
мы свойство не утрачиваем детское:
судьба дарует каждому свое,
а нравится и хочется — соседское.

Во тьме тревог и унижений
в душе крепчает благодатно
способность смутных постижений
того, что разуму невнятно.

Когда предел влечения высок
и нетуутоленья ни на малость,
утешность облегчения несет
внезапная последняя усталость.

Размышлять о природе вещей
нас нужда и тоска припекает,
жажда сузить зловещую щель,
сквозь которую жизнь утекает.

Психи, одиночки, дилетанты
в яром и слепом ожесточении,
совести и чести дебютанты
бьются в обреченном ополчении.

И спасибо, фортуна, тебе
за мою эту странность старушью,
что был тверд в настоящей беде
и рыдал над чувствительной чушью.

Еще природа властна надо мной
и сладко мне прельстительное рабство,
когда вдруг оживляешься весной
и дикое в душе клокочет блядство.

Когда мы ищем, вожделея,
сигналы, знаки и огни,
то чем знамения темнее,
тем впечатляющей они.

Старики сидят, судача,
как мельчают поколения,
и от них течет, прозрачен,
запах мудрости и тления.

Если с прочим трудящимся воинством
нас поглотят конторские пасти,
я стерплю эту долю с достоинством,
ибо служба — не срам, а несчастье.

Я тяготел к проблемам общим,
искал вселенские узлы,
а познавал — зато на ощупь —
конкретных частностей углы.

Жизнь становится дивной игрой
сразу после того, как поймешь,
что ничем и ни в чем не герой
и что выигрыш — в том, что живешь.

Красоте не дано отнимать,
а уродство — конец и разруха:
жизнь дарует красавица мать,
а уносит — косая старуха.

Живу я, как однажды обнаружил
по горестному чувству неуюта, —
чужой и неприкаянно ненужный,
как памятник забытому кому-то.

Певцов коронует могила:
Россия их душит и губит,
и чем их быстрее убила,
тем больше впоследствии любит.

Мы все общенья с Богом жаждем,
как жаждут грешник и монах,
а личный бог живет при каждом —
в душе, талантах и штанах.

Друзья дымят, и стол вином запятнан,
и длится спор, застигнутый рассветом
нужны года, чтоб зрением обратным
увидеть, сколько счастья было в этом.

Наш дух и после нас живет в природе
так в памяти былое угасает,
но слово, дуновение, мелодия —
и все из ниоткуда воскресает.

Все в этой жизни так устроено,
что есть всему свои весы,
но хоть и каждый прав по-своему,
а сукин сын есть сукин сын.

Когда со всех сторон приходит лихо
и свет уже растаял вдалеке,
единственный в безвыходности выход
собрать себя и выжить в тупике.

У духа, как у плоти, есть позывы,
но плотские — крепчают, разъярясь,
а духа просьбы тонки и пугливы
и гаснут, незаметно испарясь.

Носить одежду — лицемерие,
поскольку ясно, что под ней,
но в этом скрыто суеверие,
что станет скрытое видней.

Не столько душная держава
питомца гонит нелюбимого,
сколь жажда жизненного жанра,
в России неосуществимого.

Под радио немолчный голос волчий
в колеблющийся смутный день осенний
становится осознанней и громче
предчувствие глубоких потрясений.

Друзей вокруг осталось мало:
кому с утра все шло некстати,
кого средь бела дня сломало,
кого согнуло на закате.

Надежды очень пылки в пору раннюю,
но время, принося дыханье ночи,
дороги наши к разочарованию
от раза к разу делает короче.

Трудно жить: везде ухабы,
жажда точит и грызет;
что с того, что любят бабы,
если в карты не везет?

Уже мне ветер парус потрепал,
рули не держат заданного галса,
простите мне, с кем я не переспал,
особенно — кого не домогался.

Мы кишмя кишим, суета снует,
злоба в воздухе кипятком бурлит,
а на кладбище — соловей поет,
чистый звук точа вдоль покоя плит.

Обрызгивая кровью каждый лист,
история нам пишется не впрок,
и кажется порой, что Бог — садист
и нами утоляет свой порок.

Мне глядеть на сверстников то грустно,
то досадно, только и всего:
разум, торжествующий над чувством,
рано торжествует торжество.

Когда, глотая кровь и зубы,
мне доведется покачнуться,
я вас прошу, глаза и губы,
не подвести и улыбнуться.

Неужто вы не замечали,
как, подголоском хору вторя,
есть в торжестве налет печали
и привкус праздника у горя?

Внешним пламенем согрета
и внутри полна огня,
красота посредством света —
чем-то мудрости родня.

Я жизнь любил весьма усердно,
я был решителен и грешен,
за что во дни, где станет скверно,
я буду памятью утешен.

Меня порою даже забавляет
возможность грабежей или пожаров:
реальная опасность исцеляет
от множества надуманных кошмаров.