Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 2: За пределами символизма

Примите от меня две последних моих работки; хотелось бы видеть о них Ваш отзыв, особенно о «Воспоминаниях Лабзиной», которые, слышу, вызывают одобрение.

Искренно Вас уважающий

Б. Модзалевский.

26.V.1903.

СПб. [374]

Весной и летом 1904 года Лернеру удалось довольно долго прожить в Петербурге, и, судя по всему, его отношения с Модзалевским весьма окрепли. Он не стесняется просить об одолжениях, иногда весьма щекотливых, а письмо от 14 сентября 1905 г. из Кишинева начинает обращением: «Друг и брат Борис Львович!» Стоит, правда, отметить, что Модзалевский дважды подчеркнул слова «друг и брат» и поставил 2 вопросительных знака красным карандашом, что, видимо, должно было означать недоумение. Но все же отношения между двумя учеными остаются столь близкими, что склонный к созданию тайн Лернер делится с Модзалевским, скажем, своим далеко не восторженным отношением к книге В.Я. Брюсова «Лицейские стихи Пушкина» (а Брюсов относится к числу близких для него людей). 6 июля 1907 г. Лернер сообщает: «Книжка Брюсова неважна, крохоборна, но кое-что в ней есть , если отбросить широковещательность (буду о ней писать)» [375], а 10 июля добавляет: «На книжку Брюсова я написал (по секрету) шесть рецензий. Здорово ему задал! Ругает Майкова, а сам не лучше. Хороши у него “извлечения редакции” стихов Пушкина (?)».

Тем неожиданнее для него должно было быть письмо Лернера от 6 января 1909 г., где он требовал изъять из готовившегося к печати одиннадцатого выпуска академического повременного издания сразу три своих материала:

Милостивый Государь Борис Львович!

Не откажите возвратить мне посланные Вам недавно три заметки о Пушкине , которые я не хотел бы теперь видеть в «П<���ушкине> и его совр<���еменника>х», а также не докладывайте коммиссии моего предложения издать сборник моих статей. Участие в академич<���еско>м издании я вынужден прекратить.

Если посланный мною материал, паче чаяния, уже набран, я готов возвратить деньги, истраченные на набор. Сообщите, сколько. Во всяком случае, он не должен появиться в “П<���ушкине> и его совр<���еменниках>”. Очень надеюсь на Вашу всегдашнюю любезность! Уверен, что Вы по-прежнему будете присылать мне свои работы, а я, со своей стороны, давно внес Ваше имя в список моих постоянных “абонентов”. Будьте добры: отошлите мне рукопись под заказной бандеролью: очень не хочется, чтобы она затерялась.

Вам служить всегда готовый Н. Лернер.

Через день, 8 января, Модзалевский растерянно спрашивал: «Что случилось? Почему Вы хотите лишить Пушкинский журнал Ваших статей? Как это грустно, право! Не хочется верить, что Ваше решение окончательно. Я справлялся в Типографии: статьи Ваши уже были сданы к набору, но еще не начаты им; я просил мне их прислать, но не пошлю Вам раньше, чем не получу от Вас известия, что Ваше решение бесповоротно. <���…>» [376].

Повременим с разбором лернеровского ответа. Дело в том, что к этому времени он уже несколько раз объяснял сложившуюся ситуацию другим людям. Первому, насколько мы знаем, М.О. Гершензону 4 января:

…в академической пушкинской коммиссии между прочим «шел разговор веселый обо мне» [377]и о Брюсове. Меня отвергли как брыкливого, да еще вдобавок жида (это главное, впрочем!), а Брюсова как «декадента» и «психопата». Избрав ласкового, не двух, а десять маток сосущего Модзалевского, человека, в сравнении с которым Якушкин колосс ума и таланта, Морозова, кот<���оры>й давно отстал от дела, и никогда не занимавшихся Пушкиным Козьмина или Кубасова, людей непроходимо благонамеренных. Им придется обкрадывать венгеровское издание [378]; первый будет это делать Морозов, кот<���оро>му вообще свойственна клептомания. Что до Модзалевского, то он будет проявлять себя как род-ослов и кадить под задницы высокопоставленным знакомым. Академия показала себя академией. Ей работники не нужны; это место для кормления. И мне давали стипендию не как «молодому ученому», а просто давали «покормиться», пока я им был симпатичен [379]. Но я обнаружил черную неблагодарность, и источник щедрот закрылся для меня. Для меня это невелика потеря: работы у меня очень много, и я без хлеба не останусь. На всякий случай я начал попрактиковывать, и уже у меня завелись кое-какие клиентишки [380].

Теперь строчу биографическую статью о П<���ушкине> для венгеров<���ского> издания, затем уйму примечаний для него же. На днях кончу [381]для «мирской» истории литературы о Григорьеве. « Южная любовь П<���ушки>на» (для «Весов» – я списался с Брюсовым) давно готова; жду только статьи Щеголева, который грозит ею нам обоим (мне он тоже писал, что идет на нас. Побачим!). На натиск пламенный и отпор ему будет соответственно суровый. Вскоре напечатаю (хочу предложить «Ист<���орическому> Вестнику») статью о П<���ушкине>-публицисте – листа в полтора. Из-за работы для хлеба насущного (еще составляю по утрам указатель к моей бедной книге) все откладываю и откладываю Куницына [382]; мне не обойтись без академической библиотеки (т.е. Тургеневского архива), и я уверен, что академия теперь поставит мне всякие препятствия. Антисемитизм (который легко открыть во всяком из этой сволочи, sans grater le russe [383]) тоже играет свою роль; не все антисемиты бьют жидовские стекла и выпущают пух из перин, но есть много других способов так или иначе подставить ножку еврею. Нисколько не сомневаюсь, что именно Ваше еврейское происхождение и имя вызвали новую редакцию «В<���естника> Евр<���опы>» на гадость, поднесенную Вам, как слышал на днях [384] [385]. Давно уже я стараюсь и все никак не могу определить, где в русском интеллигенте кончается либерал и начинается Геморой , но beide stinken [386]. Вы не поверите, как мне тяжело и больно, что я ничего не знаю, кроме Пушкина, Х тома и устава гражд<���анского>cудопр<���извод>ства и осужден жить и околеть в русской грязи, среди сволочи, которую всегда ненавидел и презирал – и здоровым расовым чувством, и нравственным инстинктом, и исторически-сознательно (простите мне это неуклюжее выражение) – и должен вечно носить на лице маску, а за пазухой камень и чувствовать себя во вражеском стане. Одно только меня утешает: теперешний собачий маразм русского общества, всенародное пьянство, разврат и произвол, и политические неудачи и несчастья России. Буду счастлив, если когда-нибудь своими глазами увижу разгром и развал этой колоссальной организации зла и глупости, – еще отольется им еврейская кровь. <���…>

Щеголев что-то замолк. Что-то он делает в Любани, где, кажется, не раскутишься? Кстати, маленький анекдот о Щеголеве. Встречаю его после 9 января 1905 г., и он мне говорит: «Ну, теперь, получим конституцию благодаря вам, евреям ». Я превратился в вопросительный знак. – «Очень просто. Ротшильд и Мендельсон [387]не дадут нашему правит<���ель>ству денег без строго гарантированной конституции»… Я опять обратился в вопросительный знак и ничего не сказал. Только подумал: «Ах ты, историк....» Если я переживу Щеголева, то в некрологе о нем все-таки не расскажу этого, из уважения к памяти покойника.<���…> [388]