Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 2: За пределами символизма

Гершензон попытался его уговорить стать на точку зрения истинного философа. 12 января он написал Лернеру письмо и о себе, и о нем:

Спасибо, Николай Осипович, что вздумали поболтать со мною. Спасибо и за оттиски. Реваншировать нечем – ничего не пишу. Почему не пишу, Бог его знает. Есть что-то теперь в русском воздухе, скрытая отрава, незаметно изо дня в день отравляющая и нас всех, и чем кто более чуток, тем сильнее. Я сверху чувствую в себе это бессилие, равнодушие, а в глубине чувствую глубокую работу сознания и потому, во-первых, не пишу, во-вторых, думаю, слушаю внутрь и не забочусь о том, на что пригодится мне это думанье. <���…> Разрыву с «В<���естником>Евр<���опы>» только рад, потому что самая работа была для меня мучительна. А что до причин этого разрыва, то я и раньше знал, что на свете много антисемитов и лицемеров. Какой же резон мне выходить из себя по тому поводу, что антисемитизм и лицемерие на этот раз задели меня? День или два меня коробило, а потом я это выбросил из головы как ненужное. Если Вы бросите щенку гладкий камешек, он схватит его в рот и гложет, гложет, пока не измозолит себе весь рот; а бросьте старой собаке, она понюхает и отойдет в сторону. Так вот, и я старая собака: понюхал, увидал, что это – камень, из которого ничего не выжмешь для души, и отошел прочь.

Простите мне это сравнение, но я должен сказать, что первая половина его применима к Вам. Охота Вам сердиться на то, что в Петербурге много глупых или лицемерных людей, что в Академии процветает ненависть к евреям! Вы тратите на эти мелочи слишком много чувства; и притом они так сильно занимают Вас, что из-за них Вы забываете о больших, о генеральных линиях жизни или, по Сологубу, творимой истории [389]. Конечно, досадно, что редактирование Пушкина Академия поручает Козминым, обидно, что не Вам и Брюсову, но на это можно посердиться час-другой и затем выбросить это из головы, как голый камешек. А генеральная линия – это что у русских есть Пушкин, это – Ваше углубление в Пушкина и пр. Эти мелочи сгущаются для Вас в «Россию», а Россия в них не виновата, и, хорошенько подумав, Вы возьмете назад Ваши проклятия. В конце концов, Вам грех пенять на антисемитизм: он – плод такой же психологии, какая сказывается в Вашем отношении к России. Это – психология личного опыта , не исправляемого широким и гуманным сознанием.

Ну, простите за нотацию. <���…> [390]

Но до получения этого письма Гершензона Лернер написал еще одно послание – В.Я. Брюсову, с которым издавна состоял в переписке и который оказался его сотоварищем по непопаданию в комиссию. Вот это письмо от 6 января почти целиком:

Маленькая новость. Якушкин отказался от редактирования академического «П<���ушки>на», и на его место выбрана коллегия – Морозов, Модзалевский, Козьмин и Кубасов. Вы, Щеголев и я забракованы. Я – жид и очень непочтителен к академии, кот<���оро>й, по мнению отделения русс<���кого> яз<���ыка> и словесн<���ости>, обязан благодарностью по гроб жизни; сыграли роль и мои отзывы о работе Якушкина [391]и статьи в «Руси» о подозрительных махинациях члена пушк<���инско>й коммиссии «Онегина» [392]и о не менее подозрительной истории с петербургским памятником П<���ушки>ну [393]. Щеголев – «красный» и опасный [394]. Вы – «декадент»; да еще против Вас, как мне говорили, мартобрейший президент, кот<���оро>му не нравятся Ваши стихи [395].

В обществе мнение о поступке академии установилось весьма определенное, чем я, конечно, немного доволен. Академия показала, что ей не нужны знающие люди и хорошие работники. «П<���ушки>н» отдан на кормление милому квартету, состоящему из литературного вора (обкрадывавшего Ефремова и Тихонравова) [396], лакея по духу и по поступкам [397]и двух совсем круглых невежд. Кстати: был разговор и о Гершензоне; он тоже не пригодился: предки Христа распяли. Имена этого квартета можете поместить в отделе «горестных замет» [398].

Нам с Вами тужить, конечно, не приходится. У меня работы много, и все эти проходимцы будут обкрадывать мои же статьи и примечания; та же участь ждет Вас. Вы тоже без хлеба не остаетесь. Но академия осталась академией. Зная Вас, я уверен, что Вы не согласились бы работать в компании с Морозовыми и Кубасовыми (дело поставлено коллегиально ). Теперь, я уверен, издание пойдет хуже, чем при Якушкине. «В академиях бывают дураки, бывали встарь» [399], но эти не только дураки, но и подлецы. Когда я был в фаворе, у меня купили книгу «на корню», не глядя [400]. Теперь я не в фаворе, и даже «премированный» opus [401]не доставил мне приглашения участвовать в академич<���еско>м «П<���ушки>не». Вот теперь я чувствую, как скверно не иметь денег: охотно швырнул бы им в рожу деньги, выданные мне и потраченные на мою книгу. Саитов рассказал мне, что все было подстроено заранее, после секретных совещаний и поездок Модзал<���евско>го к разным «особам» [402], т<���ак> что к заседанию все было «готово», большинство было уже научено, и возражать было бы бесполезно; он очень жалел, что не знал этого, – иначе не приехал бы на заседание; но от него все скрывали [403].

Теперь можно вернуться к переписке Лернера с самим Модзалевским. 9 января он отвечает на те недоумения, которые мы уже приводили выше.

Милостивый Государь Борис Львович!

Я знал, что Вы не примете моего письма (предыдущего) за личную выходку против Вас, и очень рад, что не ошибся. Но вопросы Ваши меня все-таки удивили. Я поступил так, как приходится поступить, и не сомневаюсь, что и Вы на моем месте поступили бы не иначе. Меня не могло не оскорбить отношение ко мне пушкинской коммиссии.

Выбирая работников для новой редакции собрания сочинений П<���ушкина>, коммиссия остановила свое внимание не только на Морозове, но даже на Кубасове и Козьмине и игнорировала меня. Вам я могу сказать без хвастовства (да и хвастовство-то, впрочем, не особенное), что я ведь лучший работник, чем Морозов, не говоря уже о Кубасове и Козьмине и, во всяком случае, в коллегиальной редакции мог бы участвовать хоть наравне с ними. В знающих работниках чувствуется нужда: лучшее доказательство – приглашение Коз<���ьмина> и Куб<���асова>, никогда не занимавшихся П<���ушкины>м. Забыть обо мне, конечно, не могли; комиссия просто «забраковала» меня. За что? «Чем богов я прогневил, что оставлен ими? Или совесть отягчил я делами злыми?» [404]Бывают случаи, когда приходится отказаться от услуг хорошего работника, потому что его имя чем-нибудь запачкано. Надеюсь, что этого обо мне никто не может сказать. Тем не менее, уличенного и ошельмованного литературного вора – Морозова приглашают, а меня нет. На это обратили внимание в обществе. Кульман [405]прямо спросил меня: «Что это у вас вышло с Акад<���еми>ей, что вас не взяли в новую редакцию?» Вчера в «Руси» Артемьев писал об этом и – стоит отметить курьез – недоумевал: « Гершензона не взяли за то, что еврей , а Брюсова, Лернера и Щеголева за что ?» (Так я попал в «истинно-русские» люди, одинаково с Брюс<���овым> и Щегол<���евым> [406]). Коммиссия показала, что может обойтись без меня. Авось обойдусь и я без нее. Появление моих писаний в «П<���ушкине> и его соврем<���енниках>» теперь будет истолковано как желание во что бы то ни стало навязать коммиссии свои услуги в той или иной форме. Лучше совсем уйти.