Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 2: За пределами символизма

В «Смысле искусства» он устанавливает еще одну параллель: пара «метр – ритм» соотносится с пространством и временем: «Учение об общих формах искусства должно покоиться на учении о пространстве и времени; те или иные формальные частности должны быть выведены из общего принципа; этот общий принцип – пространство или время. В музыке это – теория ритма; в поэзии это – учение о средствах изобразительности, о ритме и словесной инструментовке» [348]. И к этому месту он делает обширное примечание (14 страниц петитом), где важное место занимает выяснение соотношения метра и ритма у тех музыковедов, которые им заняты, прежде всего у Б. Яворского. Но за этим следует примечательное высказывание: «Что касается до отношения музыкального ритма к ритму и метру в поэзии, то это вопрос насколько сложный, что для полной картины этих отношений у нас просто не хватает опытных данных» [349]. И еще далее: «Архитектоника стопы, – строки, строфы, – в поэзии тесно связана с музыкой; эта связь поэзии с музыкальным пафосом души, сохранившаяся и живая доселе, отделяет поэтический ритм от метра <���…> в генетическом развитии поэтических форм музыкальный ритм есть нечто родовое по отношению к метру; данной поэтической форме – наоборот: ритм есть всегда нечто индивидуальное по отношению к форме…» [350].

Тем самым смысловой потенциал соотносительной пары еще более увеличивается, делая ее охватывающей не только сферы искусства, но и универсалии всей мировой природы. На словах уточняя и формализуя, Белый на глубине бесконечно расширяет значение тех терминов, о которых мы говорим.

По-своему проделывает то же самое и Метнер, только уводя вопрос о соотношении метра и ритма на задний план своей музыковедческой книги. Ссылаясь на музыканта Г. фон Бюлова, на астронома В. Ферстера, на своего любимого Гете, он утверждает, что «в начале был ритм. <���…> все элементы музыки могут быть сведены к ритму <���…> сама астрономия есть мировая ритмика, а отсюда и гармония» [351]. И его определение музыкального ритма очень напоминает то, что Белый пишет о ритме поэтическом: «Ритм есть творчески-первичный элемент, нечто индивидуальное, врожденное, свободное в своем движении, иррациональное» [352]. Но уже ритм для него – нечто иное: «Метр является то одним из основных размеров, а то сочетанием двухдольного размера с трехдольным, <���…> метр есть нечто словно коллективистичное, согласно воспринимаемое, математически точно определяющее рамки движения…» [353]. Или в другом уподоблении: «…ритм есть творческая идея, такт является бессодержательно-формальной грамматическою данностью музыкальной речи, а метр представляет собою неизбежный жизненный компромисс, без которого невозможно воплощение ритма» [354].

Нам остается только гадать, почему обсуждение большинства этих проблем в 1903 году оказалось прочно забытым, почему Белый не счел нужным сослаться на суждения Метнера, а Метнер в своих приложениях 1911 года, которые мы цитировали, ни словом не обмолвился о своем приоритете и вообще обошел книгу Белого молчанием. Возможно, это каким-то образом было связано с тем, что он почувствовал возможность конвертации идей Белого в совершенно чуждые ему идеологические системы, что на более позднем, хотя также стиховедческом, материале убедительно показано в статье М. Спивак и М. Одесского [355]. Но это уже предмет для других штудий.

В п е р в ы е: Die Welt der Slaven. 2015. № 1. S. 1–10.

История русской филологической науки и отдельных ее отраслей уже давно осознана как научная проблема. Однако осознание это проходит по большей части в академических рамках анализа отдельных концепций и их сопоставления. Элементы же частного порядка по большей части остаются за пределами внимания современных исследователей и даже более того – нередко вовсе элиминируются. Круг друзей и знакомых (равно как и недругов), жизненные интересы, приязни и фобии, методика ведущихся разысканий, особое пристрастие к устной или письменной форме высказывания (или к обеим сразу), отношение к традиции своей науки и ее конкретной области – все это и многое другое в какой-то мере должно находить отражение в биографиях филологов и очерках их взаимоотношений. Политические взгляды, библиофильство и/или иное коллекционерство, стремление к путешествиям или оседлости, знание иностранных языков, мелкие хобби, трезвенность или пристрастие к спиртному (и в какой степени пристрастие), степень и характер сексуальных потребностей, предпочтение своих соплеменников или нейтральность в этом отношении, особая любовь к какому-то конкретному искусству и многое другое позволяет не только дать краткую психологическую характеристику интересующего тебя автора, но и определить его позицию в конкретных случаях. Вряд ли кто-либо, пишущий о Ю.Г. Оксмане, сможет обойтись без упоминаний о его открытом противостоянии охранительным тенденциям своего времени, но такой же нормой должна стать и обязательная формулировка принципов ярого сталинизма и открытого антисемитизма, много определявшего в научном официозе проф. А.И. Метченко.

Конечно, далеко не все даже видные филологи могут быть интересны младшим современникам и потомкам. Но тот же Оксман и А.А. Реформатский, Ю.М. Лотман и С.М. Бонди, М.Л. Гаспаров и В.Н. Топоров, В.В. Виноградов и Р.О. Якобсон, М.В. Панов и Ю.Н. Тынянов, Б.М. Эйхенбаум и В.М. Жирмунский (вынужденно прерываем этот список) заслуживают не только определения их места в истории русской филологии ХХ века, но и специальных очерков и публикаций, показывающих их деятельность не только с «внешней», но и с «внутренней» стороны, равно как настоятельно требует описания и осмысления история формальной школы и бахтинского кружка, словесного отдела ГИИИ и филологов Саратовского университета, Тартуских летних школ и домашних кружков 1960–1970-х годов – снова прерываем список, могущий стать бесконечным [356].

Отнюдь не претендуя на создание сколь-либо широкой панорамы филологической науки, предлагаем вниманию читателей один эпизод из истории пушкиноведения рубежа 1910–1910-х годов, в котором, как нам представляется, отразились весьма существенные моменты той утаенной от большинства глаз традиции, которая продолжит подспудное существование на протяжении долгого времени.

В одной из первых работ, затрагивавших, хотя и не весьма подробно, эти утаенные особенности, читаем: «Здесь не мешает упомянуть о своеобразной традиции пушкинизма, завещанной дореволюционным пушкиноведением советскому. Традиция эта – взаимная вражда, начало которой положили еще первые “пушкинисты” – П.И. Бартенев и П.В. Анненков, люто ненавидевшие друг друга. П.А. Ефремов враждовал с П.О. Морозовым, П.О. Морозов – с В.Е. Якушкиным, П.Е. Щеголев – со всеми “писателями по пушкинским вопросам”. Порою кажется, что слова Баратынского “людей недружная судьба” относятся именно к пушкинистам… И столь же “недружными” остались и пушкиноведы наших дней. Заметный антагонизм наблюдался между московскими и петроградскими пушкинистами, а последние, в свою очередь, враждовали между собой. В особенно натянутых отношениях были между собой Б.В. Томашевский и Ю.Б. <���так!> Оксман <���…> не ладили друг с другом и Оксман и Д.П. Якубович» [357]. Много материалов к этой стороне истории русской пушкинистики было собрано С.В. Шумихиным [358]. О состоянии дел в эмигрантской пушкинистике и о возникавших в связи с этим раздорах неоднократно выразительно писал В.Ф. Ходасевич [359]. В значительной степени на материале пушкиноведения разгорелся шумный скандал, недавно описанный в публикации П.С. Глушакова [360].