Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 2: За пределами символизма

Исследователь, который будет бегло просматривать дальнейшую переписку Лернера с Модзалевским, пожалуй, что и не заметит никаких следов расхождений. Письма многочисленны и вежливы, – вот только дух их из дружеского переходит в чисто деловой.

А через 13 лет снова разгорелась ссора. 31 января (и затем в первую неделю февраля) 1923 г. Модзалевский фиксирует в дневнике: «Известие о новой пакости Лернера – поход его на Коплана и меня. <���…> Томашевский принес № “Жизни Искусства” с гнусной статьей Лернера против Коплана и меня и советует притянуть его и издателя к суду. <���…> Разговоры и возмущения со всех сторон по случаю выпада Лернера. Поляков, Ильинский негодуют, советуют идти на суд. Я решаюсь держаться в стороне» [420].

Отношения исправились только зимой 1926/27 гг., совсем незадолго до смерти Модзалевского. Их публичное примирение с рукопожатием и едва ли не объятиями выразительно описано в мемуарах Н.В. Измайлова, но о причине раздора он упоминает глухо: «…о приоритете в какой-то (не помню) публикации» [421]. Комментировавшая эту фразу Н.А. Прозорова полагала, что речь идет о событиях 1923 года, но, кажется, вернее подразумевать весь тот контекст отношений, о котором мы говорили.

Подходя к завершению нашей темы, мы все же обязаны ответить на вопрос, чем было обусловлено такое вызывающее поведение Лернера, причем вовсе не только с Модзалевским, но и с другими коллегами по пушкинианскому цеху.

Безусловно, тут есть объяснение психологическое. Лернер был патологически обидчив и нервичен. Вспоминая о чертах его характера, Ю.Г. Оксман писал: «Его странности, репутация и едкий, никого не щадящий язык не способствовали поддержанию хороших личных отношений. С большей частью литературоведов он издавна был не в ладах, со многими даже не здоровался, едва ли не ко всем относился с завистью, злобно и недоброжелательно» [422].

С.И. Панов приводит цитату из письма Н.К. Пиксанова к П.Н. Сакулину: «Этот человек травит меня систематически – в газетах и журналах, за полной подписью, под инициалами и анонимно. <���…> Последние выходки Лернера настолько возмутительны, <���…> что П.Е. Щеголев предложил мне составить коллективный протест против него и, собрав под ним подписи (конечно, их нашлось бы немало), послать в “Голос минувшего” как передовой исторический журнал с определенной общественной физиономией, указав там, что подписавшимся противно видеть свои имена в одном списке с Лернером», – и справедливо продолжает: «Случаи обид на рецензии Лернера со стороны писателей и ученых исчисляются, вероятно, сотнями» [423].

И действительно, печатные инсинуации, задевавшие затронутых ими, были, как мы видели, лишь частью научной и журналистской позиции Лернера. Слухи и сплетни, частные письма и препятствование печати неугодных ему статей оказывались не менее существенными. Но вместе с тем нельзя не сказать о том, что Лернер был склонен к скандалам, но довольно быстро отходил от своих (настоящих или выдуманных – здесь не так важно) обид и восстанавливал прежние отношения или заводил новые.

Мы видели, как в свое время он обиделся на И.А. Кубасова. Но как только тот передал Лернеру приглашение издать (совместно с В.Я. Брюсовым) собрание сочинений Пушкина в серии «Академическая библиотека русских писателей», он тут же превратился в друга и благодетеля, а предыдущий инцидент был предан полному забвению.

Тут, правда, Лернер нерасчетливо забывал, что обиженные им также имели право на собственное мнение. Характерна в этом отношении его ссора с Брюсовым. Тот не пошел ни на какие переговоры, описал свои стычки с Лернером в особой заметке [424]и перестал отвечать на обидные для себя статьи. Но Брюсов все же стоял особняком и делал себе имя отнюдь не только и далеко не в первую очередь пушкинистикой. А для пушкинистов профессиональных контакты с Лернером были неизбежны. Мы видели это в случае с Модзалевским, в двадцатые годы вынужден был с ним общаться П.Е. Щеголев. И дело не только том, что, как верно подмечал С.И. Панов, «общее же положение в пушкинистике определялось “консервативными эволюционистами” Б.Л. Модзалевским и Лернером, очень непохожими, находившимися в “малоуважительной” ссоре, но все же стоявшими на близких позициях по отношению к “задачам дня”» [425]. Сама общественная ситуация побуждала к некоторому примирению между самыми враждовавшими друг с другом людьми.

Очень характерен в этом отношении эпизод 1910 года – последний, о котором мы здесь расскажем.

20 июля 1910 Лернер писал из Одессы М.О. Гершензону:

Дорогой Михаил Осипович! Абр<���ам> Ос<���ипович> передал мне Вашу просьбу: не печатать в «Ист<���орическом> Вестн<���ике>» рецензии на Ваши две последние книги, т.к. Вы не хотите, чтобы о Вас говорили в журнале, издаваемом Сувориным. Эта просьба, продиктованная смешной и узкой осторожностью, показалась мне странной только потому, что исходит от Вас .

Конечно, я ее не исполню. В ней я вижу посягательство на мое право говорить о чем и где мне угодно будет. Это прежде всего. Симпатичен или не симпатичен Вам тот или иной журнал, до этого мне дела нет. Рецензию [426]я пишу не для удовольствия или огорчения автора, а для моего собственного удовольствия или, вернее, умственного и нравственного удовлетворения (между прочим, и для хлеба). Вы же как писатель знаете, что, выступая с открытым выражением своих убеждений, Вы этим самым предоставляете каждому и всякому право рассуждать о них и интересоваться не М.О. Гершензоном, конечно, а мыслями, которые этот Гершензон высказывает. Это – общее место, и, право, досадно, что приходится повторять его.

Теперь – в частности о Вас и об «Истор<���ическом> Вестнике». Если я участвую (хоть немного, но все-таки участвую) в этом издании, то вовсе не из симпатии к Суворину (кстати: отношение его к этому журналу – чисто издательское). Когда праздновался юбилей Суворина, из сотрудников «Истор<���ического> Вестника» только трое отказались подписать адрес Суворину (заметьте, самый «умеренный», простое «формальное» поздравление издателю ). В числе этих отказавшихся был я. Отказываясь от подписи, я был уверен, что Шубинский не сможет больше печатать меня. А это грозило мне некоторым материальным ущербом, Вы знаете, что я очень беден. Как видите, правдой и свободой я дорожу больше, чем «Ист<���орическим> Вест<���нико>м». Последнему я благодарен за то, что иногда могу высказать свое мнение, в других органах печати нетерпимое. Скажите: – мог ли бы я напечатать в «Речи» те ( понравившиеся Вам!) строки об «Ист<���орических> Записках» Ваших, кот<���оры>е я поместил в «Русс<���кой> Стар<���ине>», у генерала Воронова, не радикала, бывшего ген<���ерал>-губернатора, усмирявшего в Остзейском крае рабочих теми мерами, какие везде и всегда в таких случаях практикуются? Однако Вы не только не запретили мне писать о Вас в «Русс<���кой> Стар<���ине>», но сами присылаете в нее свои заметки. Да разве Воронов – не суворинского лагеря? Если я хочу послать статью в «Русс<���кую> Мысль» или «В<���естник> Евр<���опы>», то вовсе не потому, что я во всем с этими органами согласен, или что мне нравятся Кизеветтер и Макс. Ковалевский. Мне не нужно исповедоваться – Вы мне и так поверите, что Суворин мне противен, что многому в «Ист<���орическом> Вестнике» я не сочувствую (хотя мне лично нравится старик Шубинский), но дорожу только, хоть я и очень посредственный писатель, возможностью сказать свое слово. А Вы мне заграждаете уста.