Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 2: За пределами символизма

Точно так же он был вынужден терпеть и во втором описанном нами эпизоде: неизвестно, удалось бы ему по-прежнему обильно печататься в «Речи», если бы он начал открыто выступать против ее материалов. Не обладая ни философской терпимостью Гершензона, ни величавым презрением к газетной идеологии, присущим Розанову, Лернер постоянно должен был лавировать, то успешно минуя препятствия, то получая более или менее ощутимые пробоины.

В п е р в ы е: Новый мир. 2017. № 3. С. 169–188.

Борис Викторович Томашевский (1890–1957) является заметной фигурой в русском литературоведении ХХ века. И пушкинистские его работы принадлежат к числу классических, и учебник теории литературы переиздается до сих пор, и стиховедческие сочинения постоянно используются. Относительно последних (которые и будут нас более всего интересовать) надо прямо сказать, что они находятся на главной линии истории русского стиховедения ХХ века, которую можно было бы представить в виде такого хронологически упорядоченного списка: Андрей Белый – В.М. Жирмунский и Томашевский – К.Ф. Тарановский – М.Л. Гаспаров. И существенно отметить, что для всех, кроме Жирмунского, была характерна ориентация на проверку своих наблюдений математическими подсчетами разной степени усложненности.

В случае Томашевского это проявилось уже в первом до сих пор известном документе, относящемся к стиховедческой проблематике – письмах к В.Я. Брюсову 1910–1911 годов [434]. Причины этого довольно очевидны, но все-таки нуждаются в эксплицировании.

Окончив в 1908 году гимназию в Петербурге, Томашевский отправился учиться за границу. По мнению ряда его биографов, это было необходимо, т.к. из-за участия в революционных кружках он не имел возможности поступить в Петербургский университет или Политехнический институт [435]. Сам он в автобиографии, а вслед за тем и большинство писавших о Томашевском этот вопрос обошли [436]; в известных нам материалах только дочь писала: «…он поступил в Льежский электротехнический институт на математическое отделение, это был самый дешевый вариант подобного образования. Свое решение он принял самостоятельно, против воли отца, и рассчитывать мог только на себя» [437]. В автобиографии, на которую мы уже ссылались, читаем: «Окончил Институт Монтефиоре в качестве инженера-электрика в 1912 г.». Этот институт существует до сих пор и представляет собой факультет электротехники и компьютерных наук Льежского университета. Понятно, что во времена Томашевского это был чисто электротехнический факультет.

Для наших целей довольно существенно понять, справедливо ли утверждение, что параллельно он изучал (вольнослушателем) в Сорбонне французскую литературу [438]. Мы знаем, что он побывал в Париже летом 1908 года, видимо, еще до начала занятий в Льеже, но, судя по всему, у него просто не оставалось времени, чтобы совмещать занятия в двух серьезных университетах. Поэтому мы склонны верить утверждению дочери: «После отправился в Париж и два года занимался на математическом отделении Сорбонны. При этом усердно изучал французскую историю, живопись, музыку, литературу» [439], – и кажется очень сомнительным утверждение обычно весьма точного словаря, что эти два года он учился в петербургском Политехническом институте [440]. Это существенно для понимания той атмосферы, которая его окружала в городе пребывания. Среди его черновых записей есть небольшой фрагмент, прагматика которого непонятна, но описание очень выразительно: «Я пользуюсь правом, пользуюсь сговором и против своего ожидания – пишу вам письмо. Теперь я здесь – в стране Maeterlink’a, Vaerhaeren’a , Lerbergh’a. Но очень мало вспоминаю о них. Здесь их не знают, в большом фаворе здесь бульварные французские романы и даже Nik Carter – с совершенно теми же иллюстрациями, что и в России. Быть может, это оттого, что Liége – столица Wallonie, а они – фламандцы» (20. 2. 2). Получив от своего знакомца просьбу: «В Париже вышла небольшая книжка стихов Н. Гумилева “Романтические цветы”. О ней лестно отозвались “Весы”, “Образование”, “Русская Мысль”. Если купите ее, напишите о ней и, кстати, скажите, сколько она будет стоить. Если… только. Все-таки от Вас к Парижу ближе. Хотя, я думаю, она и в Питере наверное имеется» (38. 40. 9. Письмо от 17–24 августа 1908), – Томашевский отвечал: «Романтические цветы – видел в СПБ. В Париже не видел. Вряд ли могу достать. Вообще здесь ничего не достать. А когда я был в Париже, то больше бегал по городу и по матерьяльным обстоятельствам старался в librairies не заходить. Теперь боюсь, что сделал громадную ошибку. А здесь, напр<���имер>, не могут мне дать Heine Buch der Lieder. Даже бельгийских авторов нет: Maet, Vaer. У нас, кажется, достаточно к Вольфу зайти. А Гумилев – меня самого очень интересует. В Весах красивые стихи, но только…» (20. 2. 54 об.; черновик, зачеркнутый карандашом).

К этому добавлялось и то, что сам Томашевский ощущал недостаточность своего литературного образования. «Жизнь моя сложилась так, что с литературой мои знакомства слишком отрывочны» (40. 11. 41 об.; письмо конца 1908, черновик). Поэтому годы, проведенные в Льеже, были для него временем чрезвычайно интенсивных поисков в сфере культуры. Он постоянно читает доставляемые каким-то способом русские журналы и книги (особенно внимательно – «Весы» и альманахи «Шиповника»), осваивает французскую литературу, от Паскаля и Монтеня до современников, использует каждую возможность посетить выставку картин, спектакль или концерт [441]. Однако это все оставалось бы скрытым от чужого глаза, если бы не его обширная переписка с молодым поэтом Александром Александровичем Поповым, который был ровесником Томашевского (и даже умер в том же году, что и он), но еще учился в гимназии в Петербурге [442].

Об их знакомстве на фоне эпохи вспоминал Томашевский в письме от 31 марта – 7 апреля 1910: «В этом месяце <���апреле> исполнится 2 ½ года нашего знакомства. <���…> Когда мы с вами встретились в первый раз? Не помню точно даты, было это около 1904 г. <���…> Итак, это было в Александринском театре на каком-то ученическом спектакле (“Ревизор” или “Дмитрий Самозванец”, не помню). <���…> Я не знаю, виделись ли мы позже. Во всяком случае, в эпоху революции этого не было. Но я вспоминаю еще одну встречу. Вы были с братом на дежурстве у Коммиссаржевской. Опять забыл, на что мы дежурили. Тогда мое представление о вас как о пишущем стихи, и притом декадентские стихи, у меня сложилось окончательно, хотя стихов ваших я еще не читал. Говорили мы больше от скуки. Это был период Чулковского скандала, и разговор перешел, кажется, на последних мистических анархистов, почему-то упоминался “Перевал” и проч. Судя по всему этому, это происходило в 1907 г., вероятно – в сентябре. Впрочем, против этой даты можно возразить. Несомненно, что у нас была если не встреча, то в нек<���отором> роде сношение по поводу “Балаганчика”. Произошло это в сезон 1906–1907 г. Ваш брат мне сообщил, что вы имеете список с балаганчика <���так!>, и я пожелал иметь оный. Кажется, вы не особенно охотно дали его, во всяком случае, я получил такое представление со слов вашего брата. К этому времени относится и документ, по кот<���орому> я устанавливаю даты: не найдя конца “Балаганчика” и, главным образом интересуясь музыкой, я написал Мейерхольду, от коего недели через 2 получил документ сл<���едующего> содержания: “Милостивый Государь! Музыка к балаганчику принадлежит «Драматическому театру». Могу указать Вам адрес автора – Михаила Алексеевича Кузмина, Суворовский пр. 34, кв. 10. Вот текст последнего куплета Пьеро” (следует текст. Все написано без «ъ»’ов). За сим следует подпись [443]. А в углу имелась след<���ующая>таблица [444]: