Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 2: За пределами символизма

Как и Вира, Томашевского Сологуб интересует в разных аспектах. Интересно сопоставление двух подходов к «Пламенному кругу». Выше мы привели фрагмент из письма Вира о новом способе рифмования у Сологуба. Томашевский же стремится не только глубже проникнуть в механизм стиха, но и дать всему стихотворению этическую оценку:

О Сологубе.

Надо сказать, что новый способ рифмы ни в коем случае не может быть принят.

Стихи – не акробатство. Всякие рифмованные сальто мортале – профанация тем худшая, чем глубокомысленнее автор.

Дело в том, что каждая строка стихотворения должна иметь не только звуковую, но и логическую самостоятельность. Нельзя поэтому естественное заключение стиха перекидывать в следующую строку. Этот способ если и допустим, что только во внутренних созвучиях.

Но в присланном отрывке – есть явление, по-моему, граничащее с возмутительностью: Сологуб говорит о Лингаме. Очевидно, это lingâ, слово индейское <���так!> – по-русски – мужской половой орган. Этому слову соответствует yoni – женская суть. Тема, выбранная Сологубом, более чем неприлична – она возмутительна. Правда, он сошлется на то, что и в древней Греции существовали религии Приапа – в кот<���орых> изображение мужского органа считалось священным символом плодородия, да и в Индии от Lingue происходит (если не ошибаюсь) секта лингаистов. Но при всем том Сологуб не должен забывать, что он находится в русском обществе, да и при том сам как русский не может находить поэзии или таинства в подобных темах. [589]То, то вросло в психологию индуса, то отвратительно для русского. Надо же быть, в самом деле, хоть несколько опрятным в выборе тем [590].

Примечательно и то, как он оценивает вторую часть «Навьих чар» (ср. выше мнение Вира):

Что касается «Навьих Чар», то II-ая часть мне не так понравилась, как первая. Между прочим, его описания действительности тел не производят впечатления, что все же это «не настоящая» действительность и, сравнивая ее с «настоящей» действительностью, всегда приходится сказать: «К чему он сгущает краски? К чему он зачисляет себя в ряды Айзманов и др. левых “бытописателей” русской революции?» Я знаю, что сравнивать не надо, но это идеологически необходимо. Если бы русской революции не было – «Навьи Чары» были бы гораздо интереснее. Быть может, настоящее впечатление они будут производить лет через 50, когда «революция» потеряет жизненное значение.

Не правда ли, что в этом смысле Сологуб стоит на другом полюсе, чем Андреев. Андреев потому производит впечатление, что за его произведениями действует современность. Потому что его эффекты построены на игре на тех нервах, которые настроены соответственно современностью. Почему 7 повешенных – производят впечатление? Потому что мы придавлены ежедневными: «7 в Одессе, 3 в Москве»… [591]

Сологуб же наоборот: показывает действительность, но так, что за нею стоит иное лицо его творчества Задевая то и иное, он не заботится, как это прозвучит на нашей «нервной системе современности» – а заставляет разыгрывать его ноты на клавишах, глубоко сокрытых от внешней газетной жизни.

О «Навьих Чарах» и прочем я еще напишу [592].

И достаточно быстро, 13 марта 1909 г. он пишет большое письмо, которое, кажется, имеет смысл процитировать достаточно подробно.

«Мелкий Бес»

«Навьи Чары» От птичницы Альдонсы идет он.

О мире говорит Сологуб в «Мелком Бесе». Это – зеркало гладкое, мрачное, точное. Развертывается серая жуть земного, человеческого, искаженный лик бытия. Всюду поругана Красота – приставлена к лицу Варвары, на теле Грушиной [593]– блошьи укусы. Жизнь сошлась клином на пошлой провинциальной тюрьме. Мелочь, серь нелепой человеческой, обывательской жизни – обратный лик Смерти. Мир – ворожба, чýранье, мир – заговор косности, мир – искажение. Пыльной тучей окутывает мир красоту, волю – к безволию ведет, к серой Недотыкомке. Нет в его тупом зле «Божьей искры» – нет сатанинства. Зло мирское – человеческое, городское – не сатанинство – это не «Мелкий Бес»,– не творит, не живет, а все портит, гадит, уничтожает. Вся природа под касаниями человека стала смертной, плоской, бесовским зеркалом (как и характеризует беса Мережковский – юркий дух – ложь, нет силы, второй бездны, глубины – плоскость зеркала – бездна отражена бездной ). Кот фырчит, и бараны блеют – к смерти, растет репейник – в кота бросать, крапива жжется, цветы растут – раздавишь – смрад идет, всюду пыль, мальчишки подбирают, в прохожих кидают. Нельзя на улицу выйти. Мы плененные звери. Отлученный человек, смертный, смертность человеческая, косная, все запылила, все гадит, все к смерти ведет. Нет дионисического восторга слияния с миром, непонятно таинство претворения мертвого в живое – попы ладаном коптят – душно, попы народ обманывают, чтобы за требы платил.

Такова земля – в смертности человеческой. Потому-то все будничное – смерть; потому-то и Ремизовского Сухотина поскобли – череп останется. Будничность – человек – все губит, всякой воле противен – одно искажение.

Но искажение – так что-нибудь ; если этот лик искажение, то есть лик правильный, иначе это искажение и есть правило. Если Варварино лицо и блошьи укусы Грушиной портят тело их – то все же есть оно, это тело – первозданное, прекрасное. Если есть Альдонса бабища, то есть и Дульцинея чистая. И вот в смраде человеческого, смертного расцветает тоска об истинном. Тихой легкой грезой проходит Пыльников и его еще детская любовь к Людмиле Рутиловой. Пыль въелась и сюда – но это порыв Альдонсы к Дульцинее, тихое восхождение. Нет, но может быть.

В мелком бесе в серую пыль смертного жития вкраплены искры светлой легенды жизни. Но легенда еще подчинена миру – плохо видит подслеповатая Альдонса. Но как же быть? О, не надо, не надо этой жизни, этой земли! Уничтожить ее? Умереть? Уйти с нее?

Или отчаянным усилием воли преобразить эту земную, темную жизнь?

Да, да, преобразить. Создать Творимую Легенду. В ней начать жить. И в «Навьих Чарах» путь Сологуба – обратный. Не от жизни смертной идет, а от Творимой Легенды. От единой, первичной воли. Твори – мир. Светлым озаряет строем пугливую жизнь. Жизнь мелькнула когда-то черным виденьем – убийство Матова-отца, и пятнает еще в виде тяжелых призм одиночество Триродова. С Жизнью-Житием порвано, далее идет Жизнь-творчество. И здесь – 2 пути. Путь одинокой и чистой мечты, он же путь в страну Ойле… Но – возникло в них обоих торопливое желание возвратиться на темную землю. Нет, не голубой мечтой спасемся, не Синюю Птицу разыщем, не в гротах глухих поплывем, не поедем, как Cabet, в Икарию – здесь создадим новый мир. Творимая Легенда, труднее и тверже. Пугливый сон Альдонсы озаряется творчеством. Творимая Легенда тот же мир, ибо извечная воля не создаст иного мира, кроме созданного. Но мир – вне человеческой смертности, вне косности. Стройная колония Триродова [594]. Не чудом преобразить мир, не сорвать с него косность, разбудить Альдонсу, а создать его новым, согласным заслужить Дульцинею. Нет в мире зла, нет сопротивления – таким делают его лишь касания человека: «Проклята земля в делах твоих », – вот завет мирского зла. В делах человеческих, в реальности мир – косен и бесцелен. Легендой преображаем его – ибо мир новый – наша мечта, наше творенье. От реального мира – отрекались, закупоривались в тесной келье, мир Легенду, мир – Дульцинею, ставшую Альдонсой примем – и не Мир внешний примем, а нашу мечту, ставшую миром. Принимаем лишь то, что творим. Претворяем мертвое в живое.