Николай Богомолов - Разыскания в области русской литературы XX века. От fin de siecle до Вознесенского. Том 2: За пределами символизма

14 заседаний за полгода – это очень много. Понятно, что постоянно продолжаться на таком количественном уровне изучение русского символизма не могло.

Но осенью 1927 года из всего шести заседаний подсекции четыре снова были посвящены символизму. Открыл новый сезон один из поэтов-символистов: 8 октября С.М. Соловьев прочитал доклад «Жуковский и символизм», который так был описан в бюллетенях: «Установив связь символизма конца XIX в, и проследив реакцию реализма и классицизма в эпоху Возрождения, борьбу Гёте с крайностями символизма и идеализма и символический реализм Гёте, С.М. Соловьев изучил поэтическую эволюцию Жуковского через символизм к реализму и традицию Жуковского в творчестве русских символистов (Брюсов)» [635]. Через две недели прошел доклад С.Н. Дурылина «Александр Добролюбов и Валерий Брюсов», текста которого ни в архиве ГАХН, ни в архиве Дурылина в РГАЛИ нам отыскать не удалось, почему мы предположили, что это было извлечение из рукописи переработанного летом 1926 года доклада об Александре Добролюбове, основанное на прежде неизвестной автору переписке Брюсова с Добролюбовым [636].

5 ноября сделал доклад «Блок и Жуковский» музыковед и литературовед И.Р. Эйгес, давний поклонник Жуковского, автор нескольких заметных работ о нем. Эта работа опубликована не была, в фонде Эйгеса сохранилась не слишком объемная машинопись под таким названием [637]. 3 декабря Вера Давыдовна Измаильская [638]сделала вызвавший заинтересованную реакцию и даже спонтанные воспоминания об А.Л. Блоке доклад «Блок-отец и Блок-сын», о котором в «Бюллетенях» сообщалось: «Задача доклада – установить возможность психологического и идеологического отражения Блока-отца в Блоке-сыне, путем биографическим и путем изучения трудов Блока-отца. На основании показаний лиц, знавших Блока-отца по академической Варшаве, выясняется его образ, некоторые черты которого – артистичность и двойственность натуры и глубина чувств – отразились в Блоке-сыне. Сравнение трудов А.Л. Блока с творчеством А. Блока говорит об общих чертах иронии, мятежности, фантастичности и пафосе любви к родине. Некоторое соответствие наблюдается даже в стиле отца и сына (образность, сжатость и др.) Все это еще более подтверждает автобиографичность “Возмездия”» [639]. Эти сведения, а также протокол выступления исследовательницы позволяют предположить, что материалы доклада были инкорпорированы в статью Измаильской «Проблема “Возмездия”», опубликованную в 1929 году [640].

Отметим также сделанный в Комиссии художественного перевода 25 ноября доклад В.Э. Морица «Готье-Гумилев», посвященный переводу сборника «Эмали и Камеи». Как сообщают «Бюллетени», он «был основан на статистическом методе учета точности перевода. Докладчик привел ряд весьма ценных цифровых данных, дающих возможность установить определенный коэффициент точности перевода» [641]. Не этот ли доклад стал поводом для ареста переводчика в 1930 году за создание «крепкой цитадели идеализма» в ГАХН и последующей ссылки в Котлас?

И в дальнейшем русская подсекция собиралась активно заниматься штудиями в области русского символизма. На самом первом организационном заседании 1 октября были намечены такие темы: Михаил Павлович Столяров «Проза Андрея Белого», Д.С. Усов «Лирика “Аполлона”», В.Ф. Саводник «Ранние стихотворные сборники Брюсова», Г.И. Чулков «Журналы “Вопросы жизни” и “Новый путь”», Н.К. Гудзий «Рукописное стихотворное наследие Брюсова» и «Гоголь и символизм», Д.Д. Благой «Ив. Коневской», Н.В. Волькенау «Верлэн в русском символизме», С.Н. Дурылин «Символизм и народная поэзия», Н.К. Пиксанов «Андрей Белый». К сожалению, дело вряд ли пошло далее заявки [642].

Приходится посожалеть и о том, что не сохранился текст доклада Д.С. Усова «К литературной истории русского символизма II-го периода» (соединенное заседание с Ассоциацией по изучению Блока, 17 февраля), где он разобрал письмо Блока к Е.Я. Архиппову об А.В. Звенигородском от 7 ноября 1906 года. Само это письмо было опубликовано значительно позднее, лишь в 1964 г. «Бюллетени» фиксировали: «Данное письмо, отзываясь зрелой манерой “позднего Блока”, является развитой рецензией на выступление одного из мелких поэтов-декадентов и может быть сопоставлено с другим высказываниями Блока о назначении поэта» [643]. Почтенный академик M.H. Розанов 10 марта прочитал доклад «Мотивы мировой скорби в лирике Блока», но, кажется, особого интереса он не вызвал. Текст был напечатан годом позже в сборнике «Никитинских субботников» «О Блоке» [644]. Также с сожалением мы должны сказать, что не обладаем никакими сведениями об авторе следующего доклада, А.А. Штейнберг. Судя по общему уровню доклада, который сохранился в переработанном для печати виде, это была одна из аспиранток ГАХН. Само обширное и вялое сообщение называлось «Журнал “Весы” как один из этапов в истории русского символизма» и прозвучало 8 апреля.

6 мая И.Р. Эйгес повторил уже сделанный им в 1922 или 1923 г. доклад «Блок и Полонский». Текст 1923 г. сохранился в архиве Эйгеса. Он представляет собой довольно внушительных размеров машинопись [645], значительно дополненную материалами, часть из которых датирована 1925–1926 годами, что позволяет представить и первоначальную, и новую редакцию этого материала. 12 мая 1927 г. Н.Г. Булычев сделал доклад «Блок как теоретик русского символизма». Этот автор более известен по псевдониму Н. Отверженный как автор книги «Штирнер и Достоевский» (М., 1925) и соавтор А.А. Борового по книге «Миф о Бакунине» (М., 1925). Николай Гордеевич Булычев (1895–после 1937) был видным анархистом, в 1929 г. выслан в Алма-Ату, после различных скитаний получил разрешение вернуться в Москву, однако в 1937 в Алма-Ате тройкой был приговорен к 10 годам лагеря, где его следы теряются. О его литературных интересах кое-что находим в обширных письмах к Боровому. Так, о его близости к ГАХН свидетельствует приглашение на доклад Л.П. Гроссмана, а также утверждение в письме от 25 сентября 1930: «Очень опечален смертью Сакулина. <���…> Как-никак, а ведь он рекомендовал меня для научной подготовки в “РАНИОН”, принял мою статью для сборника по ист<���ории> рус<���ского> символизма и вообще был всегда очень любезен и внимателен» [646]. Приведем к случаю еще два фрагмента его писем Боровому из ссылки, касающихся истории символизма: «Я рад Вашей встрече с Блоком, встрече очень интимной, близкой и дружественной. Мне всегда казалось, что она именно должна быть такой, несмотря на все колоссальное различие Ваших натур. И только чисто внешними случайностями можно объяснить ее запоздалость, ее осенний характер. Письма Блока из-за границы, отдельные отрывки его дневников – голоса прекрасной “мудрой” лиричности, голоса большого гениального сердца, столь созвучные пафосу нашей современности. Жаль, что Вы прочитали Белого только в “Записках мечтателя <���так!>”. Его воспоминания о Блоке ценнее, интереснее, сочнее, не говоря уже о полноте, в “Эпопее” (№ 1, 2, 3, 4). Там он – гениальный мастер-мемуарист, здесь – талантливый писатель блестящих черновиков, интереснейших, единственных в своем роде, но все же еще не отделанных, не исправленных набело» [647]. И второй, из письма от 10 марта 1935: «Как-то осенью я получил от областного журнала предложение написать свои воспоминания о Брюсове. <���…> не имею никакой реальной возможности выполнить это соблазнительное предложение (я хотел писать о Брюсове как о профессоре литературы; я ведь слушал его лекции в 1 М<���осковском> Г<���осударственном> Университете и в Литер<���атурно>-Худ<���ожественном> Институте; вкусовые его оценки, вроде – Бальмонт никогда не был поэтом –, очень любопытны)» [648].