Давид Гофштейн - Избранное

Цемент!
Коротким этим словом,
Его дыханьем властным и суровым
Я, как огнем, палим.
Впервые я столкнулся с ним
Не в городе, заводами богатом,
Не здесь — вдали, в глуши, где вековала тьма,
В степи, в той, где в замену хатам
Вставали новые просторные дома,
Где выросли и клуб, и школа, и читальня…
Вот там-то раз, в поездке дальней,
Оно втекло в меня с экрана
Заглавием гладковского романа.

Нерасторжимой дружбой навсегда
Теперь деревни мы и города связали…
Бегут, гудят стальные провода,
Преобразуя самое понятье дали…
Дыханием овеяны одним,
Одни и те ж у них порывы и стремленья,
И никому
Единой цепи звенья
Отныне мы расторгнуть не дадим.

Вновь морозец цепкий злится,
Да весна-то у порога:
Гнезда вьют отважно птицы.
Встал подснежник возле лога.

Снег, едва покрыв раздолье,
Сразу смыт грозою ранней,
И готовят к севу поле,
Зипунов не сняв, крестьяне.

И на версты, и на версты
Почва вспахана. И вскоре,
С паром чередуясь пестро,
Озимь встанет на просторе.

Отовсюду вести мчатся —
Вызова задорно слово:
Дружески соревноваться
Села с селами готовы.

Вновь морозец злится цепкий…
Пусть он жжет, пускай он студит
Люди знают твердо, крепко:
Урожай высокий будет!

Я еду полями,
По пажитям вольным, по нивам по зрелым,
По дальним, безбрежным, безгранным
просторам;
Их ширь не окинешь, не вымеришь взором,
Их даль бесконечна, ей нету предела…
Кто ж выровнял вас, кто разгладил вас, дали?
Чтоб пышные всходы вы вовремя дали,
Кто пестовал вас, кто лелеял ревниво?
И мне отвечают счастливые нивы:
Растила нас сила,
Лелеял нас труд…
И силу и труд — их обоих — зовут
Мощь коллектива!

Скирды за скирдами, стога за стогами
Бегут, и плывут, и летят перед нами…
Но кто ж он, владелец зерна наливного?
Ну, ясно ж, колхоз наш! Кому ж это ново?!

От скирда до скирда, от воза до воза…
Но чей же, чей хлеб-то? Ну, ясно ж, колхоза,
Ах, можно ли выразить в песенных тактах,
Как мчатся ретивые кони по тракту?!

И я вспоминаю,
Взглянув на колосья,
Раздельные межи и узкополосье,
Крестьянские скудные жатвы и севы
И барскую роскошь господских имений —
Мишени
Для мести и гнева,
Для правой
Крестьянской расправы…

Трудно петь порой о близком,
Легче дальним вторить зовам,
Но и близкое, вглядись-ка,
Стало новым.

Ширями теснины стали,
Путь любой веди к ним!..
Оттого мы и в печали
Головой не никнем.

Оттого так пылок пафос,
И пожатье наше
За скромнейшею из трапез
Над неполной чашей…

Ах, много ль мне надо? Мир, полный чудес, —
Поющее поле и сумрачный лес —
Со мной спозаранок, со мной допоздна
И ночью на страже ребячьего сна.

Любви полно сердце, и злобы в нем нет:
Со всеми я дружен, мне каждый — сосед.
Бегу босиком что есть сил — кто скорей? —
Со стайкою полуголодных детей.

Кругом украинцы — их много, не счесть,
Немало поляков, и русские есть,
Случайно еврея сюда занесло:
Влечет и местечко, но дом наш — село.
Вопрос задавал я себе: «Почему
Олесько — поляк, я — еврей? Не пойму».
Но книги, в которых искал я ответа,
Мне в детскую душу не пролили света.

Поля-полоски, чахнущие нивы,
Отрезочки помещичьих раздолий,
Жнец, сеятель и пахарь молчаливый,
Носители нужды, беды и боли…

Гнет, рабство дней былых,
Царившие повсюду, —
Я с детства помню их,
Вовеки не забуду.

Безмерность ласки в материнских взорах,
Мечты подростка, их наивный лепет,
И первый бег в раскрывшихся просторах
И первых вешних листьев в роще трепет…
Но рабство дней былых,
Царившее повсюду,
Заткало болью их.
Его я не забуду.

Го-го-го!
Эй, да где же ты, Янк о ?

Помню твой, Янко Юрчук,
Зычный зов. За звуком звук
Вдаль уносится с утра:
«Работяги, в путь пора!»
А из «работяг» старшой
Был ровесником со мной.
Младший был и вовсе мал,
Но топор и он держал.
Как сегодня, вижу вас:
По дороге в ранний час
Вы идете в дальний бор —
Хлеб в суме, в руке топор.

Хлеб не на день — дней на пять:
В чаще жить — там негде взять.
Там с зари и до темна
За березою сосна
Наземь рушится. Ваш бой
С ними длится день-деньской.
И топор в руках весь день, —
Знай, теши, забудь про лень!

И на хвое в поздний час
У костра ждет ужин вас,
В шалаше вам на ночь ель
Стелет мягкую постель.
Спят отец и сыновья,
С ними сплю подчас и я…
По неделям с вами жил.
С топором и я дружил
По неделям в дождь и в зной
На прогалине лесной.
В недород вы прочь с земли
В город вслед за мной ушли,
И, как я (шел пятый год),
Ждали вы: рассвет придет.
Ждали — и не дождались…

Го-го-го!
Эй, отзовись!
Но меня учил отец —
Всем путям сужден конец.
Знаю — зов напрасен мой,
Не дойдет он до Янко —
Он навек обрел покой
Под землей, неглубоко…

Го-го-го!
Безответный зов души,
Замер крик в ночной тиши.

Память я твою зову,
И она со мной, жива:
Облик твой, твои слова,
Весь ты — рядом, наяву.
Водишь ты моей рукой
По бумаге в час ночной,
И, когда себе я сам
Не один вопрос задам
(Что ответить — да иль нет), —
Ты подскажешь мне ответ.

Рядышком с нами живет бедняк.
Друг мой Олесько, бос, полунаг.
Мы неразлучны — еврей и поляк.

Смерти отец его старый ждет.
На чердаке он, как голубь, живет.
Сестры растут словно дикий осот.

Где-то царю служит старший брат.
Шестеро дома осталось ребят.
Пара одров, да корова, да сад.

И на клочке песчаной земли
Роются тщетно соседи мои.
Кони с Олеськой — кормильцы семьи.

Возит дрова он дорогой лесной,
Жжет его холод и жжет его зной,
Вязнет в грязи по ступицы весной.

Порожняком он едет назад,
Сядет попутчик — то-то он рад:
Булки ломоть — для голодного клад.

Едут и едут. Уж ночь близка,
Колкие елки грустят у лужка.
Песня проснулась в груди паренька.

Песню Олесько поет в полумгле,
Ту, что я слышал не раз на селе —
Песню о порабощенной земле.