Давид Гофштейн - Избранное

Однако февраль на дворе
В тепле предвесеннем и свете,
А дети —
Они у окна разыгрались
На теплых квадратах сиянья,
Что к стылому полу прижались.
…………………………
Как он горевал, мой прапрадед далекий.
Как им суждено горевать, им — детишкам
Еще полудиким.
Дробят они темную пряжу молчанья,
Играючи, целостность ей возвращают,
В молчанье, как в ткань,
Звуки детского гомона не уставая вплетать…
Приятно
Накидку молчанья из детских ручонок принять,
И кутаться снова,
И снова шагать и шагать…
Торопится день мой,
И сыплются снова сквозь ясные окна
Минуты печальные.
Перстами усталыми снова начну их просеивать,
Словно песок,
Песок возле берега моря,
На стыке
Великих стихий двуединых,
Что вечно текут и сливаются.
…………………………
Как он горевал, мой прапрадед далекий, —
Меня это мало волнует,
Но все же
Сегодня с утра в тишине вопрошаю…
И вот я увидел:
Старый молитвенник
Тонкостраничный, —
Ему я обязан
За крохи отрады,
За радости редких минут…
Я в том утешение видел,
Что где-то в далекую пору
Укрылась страна,
Под названием Уц,
В которой
Жил древний страдалец, по имени Иов…
И я в нашем городе Киев
Чрез длинные лет вереницы
Пытливо листаю страницы —
Страницы Писанья,
Про Иова где затерялось сказанье…

Еще мне осталось ответить:
Как будут печалиться дети.
…………………………
Но здесь у кого мне спросить?
Про это совсем умолчали
Священные наши сказанья,
Лишь крошки наивных намеков
Найдутся об этом в Писаньи…
…………………………
Мелькает в усталом мозгу:
Оптимизм,
Пастера мечтанья,
Вселенская Мечникова простокваша…
А может, ответят мне дети.
Но дети —
Они разыгрались,
Они разгулялись…
…………………………
Однако февраль на дворе
В тепле предвесеннем и свете,
А дети —
Они у окна разыгрались
На теплых квадратах сиянья,
Что к стылому полу прижались…
…………………………
Я снова листаю
Страницы из Библии…
…………………………
О ты, Элифаз многомудрый,
Элифаз из Таймона!
Былые твои толкованья
Уже никого не согреют!..
…………………………
Главу свою пеплом я не посыпал —
Стою с головой непокрытой:
Никто ни на что мне запрета не дал!
Бессилье мое, человечье бессилье,
Прениже церковных полов,
Что лбами былых поколений избиты…
Но что назову и в надзвездных вершинах
Моей человеческой смелости равным…
Я знать не хочу о земных утешителях
Вот здесь, среди целой вселенной!
В печали моей величавой
Свое утешенье таю:
И силу свою,
И совесть свою,
И смелость свою!

В далеких пустынях
Самум раскаленный увижу —
И вижу: идут караваны,
То дальше от взора, то ближе, —
Куда и откуда?..
В хаосе обвалов
И в реве вулканов
Тишайший услышу я плач человечий,
На ржавых камнях площадей
Детишек невинные речи
Я слышу, —
Детишек, умеющих — и в одночасье —
Смеяться и плакать от горя, от счастья.
…………………………
Я над миром сознанье свое распростер,
Чудесный шатер, без опор,
Но себя ни на миг отделить не могу
От земли, на которой живу.
К вам, звездные земли,
Я взор свой подъемлю,
Я слышу вселенские шумы,
Но с грохотом звездного моря
Поспорят —
Отрада людской торжествующей думы,
Разлив человечьего горя.

В средине дня
Все от сиянья ясно,
В средине дня
Все тени — коротышки.
В средине дня
Светилом закатиться,
В средине дня
Мечтой оборотиться —
Что может быть
Такой судьбы прекрасней?
Лишь я,
Лишь человек
Благословлен
Бесценным этим даром —
С высот зенита
В глубь мечты спуститься.
Эй вы, друзья,
Кто смог широким взмахом
Себя искоренить
Из леса жизни,
Кто поднял сам
Свою единственную юность
И бросил
На стену темную
Невежества и суеверий,
Без размышления
О риске, о потере!
(А тем, кто здесь остался, —
Им дар единственный достался:
Благоговеть и восхвалять!..)
Эй вы, друзья,
Кто в полной зрелости годов
Себя, как огненным цепом,
При жизни молотили, —
Уж если вы — мечта,
Что назовем мы явью?!
Эй вы, эй вы,
Что жили, а потом,
Как ты, как ты, как ты, как ты,
В светлейший час
Светильник угасили,
Поэта сердце к вам
Обращено теперь.
Сияет дверь
Родного вам покоя,
Склоняется мой дух,
Сырой земли касаясь, —
Для вас, друзья, для вас
В горячей песне, как в молитве,
изливаюсь!

Я этой ночью
Сквозь толщи сна
Тебя заплаканной увидел…
На фоне синевы ночной
Парил твой образ,
И слезы, словно свет
Заоблачной звезды,
Струились нежным током
На тень притихшую
Моей души склоненной.
Я этой ночью
Тебя, заплаканную, ощущал.
Я прижимался
К трепетному свету
Глаз твоих,
Сквозь веки, дрожью полные,
Водил зрачками
По твоему лицу,
Губами воспаленными я гладил
Соль сладкую
Уже утихших слез.
И сердце, переполнившее грудь,
Кипело клятвой:
Все, что еще под звездами и солнцем
Колеблет душу трепетом желаний, —
Все от дыханья твоего
Зачато,
Все, все твоим дыханьем
Рождено.

А если
День отмечен был уже неясной красотой,
А если
Игра на улице большой коснулась сердца
чистотой
И от зенита своего склонился ты
К рисункам сна и кружевам мечты, —
Кому об этом рассказать
Тишайшей лаской глаз,
Простою речью
О хлебе-соли,
Наклоном к светлому пушку
На юной шее?..
А там, где сгустками могильной темноты
Недавно сыпались замерзшей глины комья,
Там, ночь за ночью,
Синею весной
Слоистые и мягкие туманы
Неслышно утоптали серый холмик.
А если
Я верю,
Что и на скрытых от меня глубинах,
На чистом, незапятнанном стекле
И под изнанкой путаных видений
Ничей злой гений
Не сможет своенравной силой
Изгладить золотистый образ милый, —
Кому про это рассказать доверчиво и нежно?

Залили солнечные волны ширь равнин, —
И снова день один, и снова день один.
А если шесть, а если семь?
Любой указывает день,
Любой приказывает день:
Жить!..
Жить!..
Я ведаю:
Любому я велению последую,
Я — раб в великом дерзостном бунтарстве,
Невольник в безграничном господарстве,
И в радостях, и в муках —
Я не могу не покориться
Любой указке твоего мизинца!
Я ведаю:
На свете есть такое —
Несхожей воли гений,
Не знающий покоя
Владыка ослеплений,
И он врасплох ко мне придет,
Безжалостен и груб,
И ослепит, и повлечет
К пожару глаз,
К горячке губ…
И я за ним последую…
Но все же, смерть, тебе
И черному на мачтах флагу
Отныне верен я,
Как верен я в борьбе
Тебе,
Большое иго и большое благо, —
Жизнь!