Игорь Верник - Брошенные тексты. Автобиографические записки

Когда мы читали с Табаковым наши сцены, сидя за столом, он по-актерски хулиганил, что-то выдумывал все время, а мы с Костей хохотали и радовались, и наслаждались его фантазией и мастерством. Иногда Олег Павлович рассказывал про Топоркова, который говорил: «Самую большую зарплату в театре надо платить героине, потому что ее все хотят, а вторую большую — комику, но не просто комику, а с „каскадом“».

По ходу спектакля меняются декорации, обстоятельства, время действия, но Дракон все тот же. Он изучил все человеческие пороки и слабости, и оттого ему одиноко. Он ставит эксперименты над людьми и, нащупав слабость, идет дальше. Это знание человеческой природы делает моего героя таким безнадежно печальным. Богомолов хотел, чтобы на лице Дракона отпечатались не просто усталость и опыт прожитого, а время. Поэтому вызвали гримеров с «Мосфильма», они сделали слепок с моего лица и изготовили силиконовые накладки. Первое время в этом гриме я чувствовал себя, как в скафандре. Я был в отчаянии. Но очень скоро он стал моей «второй кожей».

В середине спектакля, после того как Ланселот перерезал горло Дракону и всей его семье, на авансцену выносили синтезатор. Я садился за него, аккомпанировал и вместе с Надей Калегановой мы пели песню «Оттепель». В это время декорация менялась, и вместо квартиры в стиле 60-х открывался огромный розовый павильон. Перерождалось пространство, перерождались люди. Бургомистр в Голого Короля, Дракон в Первого министра, Эльза в провинциальную, пошлую, гламурную девицу. У меня был серый простой как топор костюм в стиле 60-х. Затем я переодевался в сверхприталенный современный черный костюм. Король просыпался в кресле-каталке с вопросом: «Что нового?» «Ваше величество, — отвечал я, — я старик честный, позвольте мне сказать прямо, без обиняков, вы великий человек». — «Я правду люблю, даже если она неприятна». Табаков протягивал мне руку, я целовал ее. Пока за кулисами мы ждали выхода на эту сцену, Олег Павлович доставал игрушечный пистолетик и стрелял в меня, а я всячески уворачивался. (Так мы каждый раз перед этой сценой настраивались на нее, и это стало нашей традицией.) Ему уже не очень легко было ходить, и Костя придумал это кресло. Там же, в кресле, лежал и этот пистолетик, игрушка игрушечного короля.

Однажды я переоделся, прибегаю за кулисы — Табаков сидит с повязкой через всю голову и бантик сверху. У него болели зубы, так он эту проблему сделал «краской» роли: стал шепелявить, говорить высоким голосом. Не позволял себе кукситься, пасовать перед болезнью. На поклон к зрителю он шел, утрированно прихрамывая, обыгрывая свою слабость, глумясь над болезнью, не позволяя ей победить его. Зрители кричали: «Браво», а он в ответ со своей интонацией распевной и слегка свысока: «Спаси-и-ибо». И стоит, и смотрит в зал, сильный, мощный, великий артист с душой ребенка. Закрылся занавес, идем, он опирается на меня, кладет свою большую теплую руку в мою. Идем вдвоем до его гримерной, он несет в руках охапку цветов и говорит: «Кое-что еще можем, а?!» Подходим к его двери, он: «Смотри, эти гвоздики отнесем Владимиру Ивановичу, а розы Константину Сергеевичу». Примерно через год после того, как Табаков стал руководить МХТ, в актерском фойе установили бюсты Немировича-Данченко, Станиславского и Ефремова. После каждого своего спектакля он приносил им цветы. Так случилось, что «Дракон» стал последним спектаклем, который Табаков сыграл на сцене МХТ. Мой учитель, старший товарищ, лицедей, мудрец с фантастическим чувством юмора, гениальный актер, высокопорядочный человек, он не умел, не хотел, не мог быть слабым. И в сущности, никогда не пасовал.

Позвонил Кирилл Серебренников и сказал: «У меня есть идея, давай увидимся». Встретились у него в кабинете в «Гоголь-центре». Он рассказал, что собирается в Большом театре ставить балет «Нуреев». Я сразу предупредил, что в Школе-студии МХАТ с 1-го по 4-й курс стоял у балетного станка, но какие-то па, увы, все-таки могли улетучиться из памяти. Очевидно, балетное мое прошлое Кирилла не вдохновило, и он сказал, что придумал героя, который в каком-то смысле будет альтер эго Нуреева. По ходу действия он будет перевоплощаться в персонажей, которых судьба сводила с Нуреевым в те или иные периоды его жизни. Сначала это аукционист, распродающий вещи великого танцовщика, затем доносчик, представитель органов госбезопасности, фотограф Ричард Аведон, автор знаменитой провокационной съемки Нуреева. Есть эпизод, когда как рассказчик он читает письма тех, кто был особенно близок Рудольфу. Одним словом, Кирилл предложил мне эту роль.

Я всегда хотел поработать с Серебренниковым, но то, что это будет балет, да еще такая история, да еще с таким актерским проявлением, об этом я даже мечтать не мог. На следующий день мы встретились в Большом театре, и уже на первой репетиции.

Вчера репетировали «Мужья и жены» по пьесе Вуди Аллена. Помощник режиссера на этом спектакле — Ольга Рослякова. Она работала еще с Олегом Николаевичем Ефремовым. В свое время Оля мечтала быть балериной. Когда я рассказал ей, что сейчас репетирую в Большом, она мне: «Вот видите, Игорь, как бывает», и рассказала историю, о которой я совершенно забыл. Лет двадцать назад, а может, и больше во МХАТе некий режиссер ставил спектакль «Тойбеле и ее демон». Меня распределили на одну из ролей, вторым составом к Борису Щербакову. Начали репетировать. С первого же дня я чувствовал энергию неприятия, исходящую от режиссера. Смущался, волновался, ругал себя за несвободу и от этого зажимался еще больше. Как-то во время очередной репетиции режиссер остановил ее и при всех артистах сказал: «Верник, во-первых, я снимаю вас с роли, а во-вторых, поверьте моей режиссерской интуиции, вы никогда не будете играть ни во МХАТе, ни в других театрах больших и тем более главных ролей». Оля говорит, что у нее перехватило дух, что она смотрела на меня, представляя себе, что чувствую я в этот момент, и не понимала, как после этого я смогу существовать в театре. Назавтра меня сняли с роли. Я ей говорю: «Знаете, Оля, это поразительно, но я не помню ни этот эпизод, ни эту фразу. Возможно, во мне сработал инстинкт самосохранения».

Вообще это свойство моей психики — не фокусироваться на негативных вещах, не давать им разъедать мозг. Наверное, это и помогло мне не разочароваться, не запить, не уйти в рефлексию, в депрессию, когда много раз мне отказывали в возможности заниматься любимым делом. Я очень долго не получал новых ролей. Каждый раз во МХАТе у доски объявлений смотрел на распределение ролей в новом спектакле, не находил своей фамилии, пересматривал еще раз, а вдруг? Нет. «Значит, в следующий раз», — говорил себе.