И Кафаоглу - Современная греческая проза

А, чуть было не забыл. Ну, то есть, то, зачем ты здесь. Но я тебе и так уже сказал. Это мы Михалиса замочили. Не торопись. Я не в переносном смысле. Наши. Фанаты «АЕК». Я и сам этому не поверил, когда услышал от Акиса за день до похорон. Я не шучу. Помнишь, я говорил тебе, что перед тем, раз разделиться, мы стопанули каких-то мелких анчоусов? Ага, точно, тех, с кого мы шарфы и футболки сняли. Ну вот, пока Михалис носился один по переулкам в красном шарфе, нарвался он на трех торчков под кайфом из какого-то деревенского клуба, больше и говорить нечего, кроме того, что те его за анчоуса приняли.

Остальное ты и сам можешь представить, это несложно. Набросились на него с ножами, даже объясниться не успели. Больше я ничего говорить не собираюсь. Если ты умный, может, и сам разберешься. Хотя для меня это уже не так важно. Это мог быть каждый. Без разницы. Не веришь мне, да? И тоже поначалу чуть с катушек не съехал. Хватаю Акиса за плечо и говорю: «Пошли сейчас же к ментам, все им выложим». А сам пошел было к двери, ну, типа, идем. А Акис сидит такой на месте, как привинченный. «И какой смысл, а, Николас?» Я не понимал, о чем это он. Какой смысл в том, что Михалиса замочили? Какой смысл в том, что его наши замочили? И кто это был? Да пошли они на хер. «Пошли, Акис!» – только это я и мог сказать. А он мне: «Нет смысла, Николас». Так мы и остались сидеть и глядеть друг на друга, как придурки. Скоро пришли и остальные. Все знали. И никто не видел смысла. Даже и Йоргакис. «Вы совсем охренели, придурки – я помню, как я рычал. – И как вы завтра на похороны-то пойдете?»

Нормально пошли. И я тоже. И не сказал в итоге ничего. Если не считать вот сейчас, когда я тебе все это выкладываю. Считается? Но что-то я смотрю, ты не очень доволен. Думаешь, что время со мной зря потерял. И то верно. Но если хочешь, послушай совет от безмозглого. Никуда тебя эта дорожка не выведет. Никто тебе не скажет того, что ты хочешь. И того, что от меня ты узнал, тебе и так много. Уходишь? Уходишь. Перекосило аж тебя. Жаль, а я еще мог тебе столько всего рассказать. Про погоню за ПАОКсистами на шоссе. Или про мочилово с вазелиновыми на корабле по дороге на Крит. Но тебе это все неинтересно. Ну, давай, пока. Зря ты только морщишься. Я же тебе сразу так и сказал. Имен не жди.

Судя по размерам лестничного пролета, лиса была маленькой. Лестница из африканского ореха, сложная в обработке древесина, очень твердая, у плотника случались приступы аллергии, и отец возил его в больницу. Верхом по перилам я скатывался туда – сверху отсчитывал восьмую по счету ступеньку, потому что остальные скрипели – в полдень, когда родители спали, требуя соблюдения мертвенного спокойствия, словно птички, попавшие в силки сна, уязвимые, бессильные, однако державные в том страхе, который они рассеивали в своем царстве. Лиса как будто ждала меня, глядя на меня, как стражник, верный товарищ. Я ни разу ее не погладил, я знал, что она мертва. Я знаю, в какой деревне отец убил ее. В тот миг, когда он спускал курок, колокольня на кладбище указывала вверх, словно перст, воздетый к Богу, вода текла по площади, а пыль пахла летом. Мир в ее глазах почернел, как спелый виноград.

На пальце, выпустившем свинец, был ноготь, расщепленный от края до края, он был похож на сложенную рыбью чешую; точно так же и ее существование разорвалось надвое. Тогда, в ее пустые воронки, словно прекрасные источники в иссохшие колодцы, вставил бальзамировщик стеклянные глаза, выпрямил с помощью проволоки хвост (словно взвешивал молчание), и жизни подобие изобразил, ноздри лаком покрыв.

Но и вторая ее кончина не замедлила наступить: когда брюхо ее треснуло, и мы стали находить на ступенях золотых червей, деревянные опилки, которые оставляет рубанок; и нетающим снежком осыпалась шерсть под зубами моли; отец вынес ее на уличную лестницу забвения – ждать, пока ножи мусоровоза ей глаза не перемелют, в прах не обратят их вновь.

Когда Алкивиад в то утро проснулся, он уже умер. На самом деле не было никакого предшествовавшего события, которое могло бы стать оправданием внезапной и бесславной утраты его жизни, но как только в то утро он открыл глаза, то сразу же понял, что был мертв. К тому же смерть, должно быть, наступила совсем недавно, поскольку в теле его не было заметно никаких изменений по сравнению с несколькими часам до того, когда он лег и уснул своим последним сном, за исключением, пожалуй, только конечностей, которые были особенно холодными и зеленоватыми, да еще того факта, что он не дышал.

Итак, осознание того, что он мертв, пришло в большей степени скорее от ощущения, хотя было бы очень логичным предположить, что насколько очевидно для живого человека то, что он жив, настолько же очевидно и обратное – в таком случае, как его собственный.

Пребывая поначалу в удивлении, не в силах пока осознать свое новое положение, он встал и прошелся до ванной. Робкого дневного света, проникавшего сквозь узкое окно, было недостаточно, чтобы хорошо осветить все пространство, но он решил, что не хочет пока зажигать торшер, и рассматривал свое лицо в зеркале – вот так, в полутьме. Черные глаза его безжизненно блестели, и облик его был очень бледным, но он счел утешительным то, что лицо его пока еще не было обезображено. Если бы кто-то увидел его в таком виде, то мог бы запросто подумать, что это просто человек.

Значит, было точно известно, что он умер, но этот факт сам по себе мог вызывать у него только вопросы. Медленным шагом вернулся он к постели, силясь вспомнить, что он делал накануне вечером до того, как лечь спать. Часы на тумбочке показывали шесть, будильник должен был прозвонить через полчаса, а сам он лег спать во втором часу ночи, как обычно, отрепетировав один из фрагментов, которые ему надо было исполнить на фортепиано на спектакле на следующей неделе. Воссоздав в памяти два своих последних приема пищи, он осознал, что помимо упаковки йогурта и каких-то фруктов он ничего больше на ужин не ел, да и обед был у него таким же скромным, приготовленным им лично, так что вероятность пищевого отравления, скорее всего, исключалась. К тому же, если бы причина крылась в продуктах, которые он ел, у него совершенно точно были бы и другие симптомы, прежде чем он скончался – он бы не мог уйти так тихо и спокойно, как это в итоге случилось.