Василий Галас - ГАЛАС. Избранное

Вновь по крышам ночь порхает,
и луна взлетела.
Под бессонницу, вздыхает
домовой без тела.
В даль окошко слуховое
открывает виды.
Стонет призрак, волком воя,
от глухой обиды…
Окон дом прикрыл ресницы:
грёзы облепили.
Стынь могильная струится
меж чердачной пыли.
Сквозняка позволил шалость
ветер из-за леса.
Безысходности усталость
одолела беса.
Тяжки думы домового:
никому не нужен…
Корка хлеба дармового —
весь вчерашний ужин.
Дом большой – деревьев выше.
В нём – жильцы-улитки:
под своею каждый крышей
терпят жизни пытки.
На чердак рукой махнули:
безобиден бука,
пусть живёт себе дедуля,
против – нету звука.
…Забытья мелькнуло время.
Домовой очнулся —
над душой рассвета бремя —
разом в явь вернулся.
Той не вечно ночи длиться,
небеса бледнее.
Свет впустила черепица:
старика виднее…
Стрекотня извне сорочья —
суть схватили мудро:
Домовой он – ночью, ночью,
старый бомж – наутро.

Инвалидные коляски
покатили за окном…
Омрачились яви краски.
Душат мысли об одном:
кто те юноша безногий
и старик с ногой одной…
И за что озлились боги
вдруг на судьбы их… Виной
страшной небо прогневили,
или просто рок – страдать…
Прочь коляски укатили.
Вслед им впору мне рыдать…

Дождь. И грязь. Промокшее до корки,
в ночь село упрятало задворки.
Лишь у клуба светится кроваво.
Молодых в нём шумная орава.
Дискотека. Громыхает. Стонет.
Зал в дыму и перегаре тонет.
Уж чего, а выпить, если честно,
у села до чёрта повсеместно.
Не одна осушена баклага.
Этот хмель и музыка – все блага.
А какие танцы да без драки…
Горе чуя, воют в ночь собаки.
Поздно. Шум и не умолк нисколько.
Юн ди-джей – из школы только-только.
Он – искусства истинный ценитель
и культуры на селе вершитель.
Приговор судьбы ему за это.
Никого в дыму – от сельсовета.
И от взрослых нет опеки рьяной.
Участковый? Спит он дома – пьяный…
Клуб – что ад. И кто за них в ответе —
на погибель брошенные дети.
…Вот один, от браги соловея,
оком зло косит на диск-жокея.
Дискотеке смерть он уготовил:
это ж нож не зря весь день готовил.
«Муси-пуси… милый, джага, джага…»
Краток миг до рокового шага.
К пареньку подкравшись в суматохе,
ткнул ножом – «герой»: «Дрожите, лохи!»
Нож – под сердце, не моргнувши глазом.
Онемела дискотека разом…
Кто-то там звонить помчал куда-то,
зная – зря, всё ближе час утраты:
врач в село и днём не проникает.
С кровью жизнь по капле утекает.

Утро. Дождь. И грязь. И нет проезда.
Мальчик умер. А душе – нет места:
над селом рыдает колокольно.
Это ей за здесь живущих… больно.

Она жила убого,
крутилась как могла.
За труд брала немного.
Картины-«зеркала»
она писала маслом.
Игра цветов, теней…
Но жизнь её угасла
в один из горьких дней.
А дом… разворовали,
до нитки, до холста.
Деляги не зевали.
На людях нет креста.
Талантлива, без спору:
тащили кто что мог…
Недаром ведь так скоро
призвал её сам бог.
Скажу вам по секрету —
я тоже «согрешил»:
овал автопортрета
спасти тайком решил…
Храню на видном месте,
излишне говорить.
Творцы достойны чести,
чтоб их боготворить…
Никто уже не помнит
художницу давно.
От праздности трезвонит
теперь её окно…
Топчу к её могилке
тропу лишь я один.
Хожу молиться пылко,
доживший до седин.

Он рисовал свободу
углём на кирпичах.
Он грел на солнце воду:
был плох его очаг.
Он так берёг бумагу —
для лучших из картин…
Ценя весьма отвагу —
он жил в лесу один.
Жил с миром по соседству,
достоинство храня.
Оно – спасенья средство,
учил старик меня.
Художник и мыслитель,
романтик и эстет,
теперь он – небожитель:
его на свете нет…
Со мной его подружка
собака Николя.
Пуста в лесу избушка,
не топтана земля.
А я храню полотна
руки того бомжа,
и говорит свободно
со мной его душа.

Когда надежда чуть жива,
а радость далека, —
вдвойне печальна голова
юнца и старика.
В унынья приступе с собой
им совладать невмочь.
Готов без удержу любой
из них проплакать ночь.

День примчится и умчится,
всё старо и вечно,
зло, добро, любовь случится,
сгинув быстротечно…
В суете мирской освойся.
Сторонясь порока —
не надейся и не бойся:
всё – по воле рока.
Для себя ища благого —
сам себя не мучай:
сомневаться будешь много —
а решит всё… случай.

На Карпатском взгорье
притулилась хатка.
Горевали горе
там отец и матка:
их дитя хворает
вот уже недели.
Может умирает?
Дышит еле-еле.
В бедной хатке тихо
оттого, что ясно:
ждать, когда в ней лихо,
помощи напрасно.
Далека и гадка
нынче медицина!
И отец и матка
молятся за сына…
Вот – мой бог! – однажды
ангел шевельнулся.
Утолили жажду —
слабо улыбнулся.
Глазки засветились,
ясные как зори.
Двое оживились —
отступило горе.
Тихо плачет матка,
а отец смеётся.
Счастье: их дитятко
с ними остаётся!..

Пресыщен благами иной,
кому-то нет простого блага.
Знакомо… Год назад женой
сумел обзавестись бедняга.
Но от судьбы не улизнёт
никто. Молчи, ори истошно,
заройся в землю, словно крот, —
с ней разминуться невозможно.
На джипе пьяный господин
век оборвал её на свете…
…Несчастный год уж как один,
и мир от горя беспросветен.
Кощунствуя в тиши ночей,
слезой кровавой он кропится,
и бог в бреду его речей —
не бог, не бог – а кровопийца.

Бит и голоден. Бывал
в разных передрягах.
Приютил его подвал,
где таких – ватага…
Попрошайничать и красть
наловчился, то-то:
шанс единый – не пропасть,
школа и работа.
В общем – доли нету злей
долюшки сиротской.
Пристрастился нюхать клей
он – от жизни скотской.
А вчера один говнюк
искусил на «дозе».
Провалился в первый глюк:
лето на морозе…
Участь малого теперь
представляет каждый:
не открыв спасенья дверь —
он умрёт однажды.
С горя хочется кричать,
есть для слёз причины:
будет колокол… молчать
в день его кончины!..

Это сколько в мире зла —
ей теперь понятно.
В школу девочкою шла,
женщиной – обратно…
По дороге в лимузин
затащили силой —
не чечен и не грузин… —
местные дебилы.
Ад утехи групповой
памятен девчонке.
Надругавшись, чуть живой
бросили. Подонки.
Впору руки наложить
на себя. Вот горе…
Но окстилась: надо жить,
в пику волчьей своре.
Пощадила даже мать:
не того здоровья,
сердце – что тут понимать —
обольётся кровью…
Зная – следствия возня
фарс ничтожный в лицах,
ходит, тайну сохраня,
в прежний класс. Учиться.