Александр Кормашов - Звук. Стихотворения и поэмы

Женился. Жену мою звали Женой,
и дочку свою мы Дочкою окрестили. Нередко
после Работы
(а ВУЗ я кончал по специальности «просто работа»)
за Стол типа «стол» я садился и силился думать, но часто
от усталости засыпал.

А думал я глупости, в общем, что
Земля, например, состоит из земли, а Солнце
является солнцем планетной системы.
Что Галактика – это галактика,
а вселенная – только лишь часть Вселенной.

Однажды ко мне пришёл Друг и,
бухнувшись в Кресло, сказал,
протирая Очки Манжетой Рубашки,
что Война,
может, будет, а, может, и нет.

В ту ночь мне приснилось, что
СРАЗУ ЖЕ, КАК ПО РАДИО ОБЪЯВИЛИ,
ноги мои
несли меня к Призывному Пункту
(так гласили белые буквы по кумачу),
и вскоре Военный
(но что интересно, по званию он был военный
и по фамилии – гы! – Военный тоже)
у меня потребовал Имя.
– Имя, – ответил я просто. – В переводе значит «имею».
– Отчество? – продолжал Военный.
И я стал объяснять:
– Я родился в обычном русском селе с негромким названьем
Село
и в чистой прозрачной речке с красивым именем Речка
купался…

1984

Однажды в детстве
я дёрнул родителя за штаны
и спросил, что такое грамм.
Он отломил кусочек чёрного хлеба
и показал: вот примерно.
А затем аккуратно положил его в рот.

С тех пор
даже в задачках по химии
вместо 30 граммов аммиака
я представлял себе 30 кусочков хлеба.
А на физике
мог запросто пересчитать на такие кусочки
массу Земли или Солнца.

И потом,
повзрослев,
при всём своём скоморошестве,
никогда не улыбался
на громкий плакат в столовой:
«Хлеб – мера всех вещей».

1984

Мать встанет. «Ох, ты мнеченьки, —
вздохнёт над нами, – спим?»
И сны её, как ленточки,
в печной вплетутся дым.

Весь день в заботах маетных,
а солнце – Эй, постой! —
промчалось, будто маятник
качнулся золотой.

В избе часы настенные
стучат который год;
их, как саму вселенную,
мать на ночь заведёт.

Поставит время верное,
верней, чем под сургуч,
и за божницу древнюю
зачем-то спрячет ключ.

1984

Ты полюбишь ту землю, на которой полюбишь впервые,
где впервые и ревность окажется в радость,
где вокруг горизонты, как стёкла стоят ветровые,
защищая от бурь и невзгод и от всех неурядиц.

Здесь бы жить бы да жить,
все прошедшие годы позвать бы,
дорожить, как наградой, любою душевною раной,
но по долгу приличия, как после похорон свадьба,
тут влюбиться по-новой
до смерти
всё кажется
рано.

1984

Сосны да кустарники,
тропки, деревеньки —
вдоль по речке Тáрноге,
по реке Кокшéньге.

Где бродил не пойманный
Серый-конь, скиталец,
луговыми поймами —
всё подковы стариц.

Синь над беломошными
древними борами.
Лес стенами мощными,
а светло, как в храме.

Мёдом воздух балует,
в мире нет другого.
Деревушка малая —
свой особый говор.

Здесь поднявшись на ноги,
вдаль спешим к частенько,
только путь у Тарноги
навсегда в Кокшеньгу.

Сосны да кустарники,
тропки, деревеньки…
Только путь у Тарноги
навсегда в Кокшеньгу.

1984

Он не ползал – ходил, в руках две палки,
на коленях сноровисто, как на лыжах.
Из бороды его пыль тряслась, будто из старой пакли,
что воробьи натаскивают под крышу.

Гришка Юродивый. Пялились на него разини,
когда он стоял перед ними ростом не выше завалин.
«Горе, эй, луковое!» – издали дети его дразнили.
«Горюшком» женщины ласково называли.

Он побирался ещё с колхозных событий,
стар и бездомен. Геологи говорили, вроде
жил он за Чёрным болотом то ли в заброшенном ските,
то ли в разбившемся вертолёте.

Раз в год, весной, он напивался вусмерть.
Пьяный геолог палил над ним сразу из двух ракетниц.
Небо не успевало костью сломанной треснуть,
как апокалипсно-красно засвечивалась окрестность.

Так он и умер по пьяни в дни Первомая,
свалившись в реку, и плыл от деревни к деревне.
Вроде бы всюду пытались выловить тело, но не поймали,
и вроде бы всюду потом напивались до одуренья.

Так Горя не стало. Но тут и настало горе:
селенья, прежде сидевшие друг га друге,
вдруг стали пустеть; на красно-глинистом взгорье
сгорела последняя деревянная церковь в округе.

И как в те года, когда изымались излишки,
селенья забились в себя, хирели, хирели.
Лишь красный фонарь на буровой, уже брошенной, вышке
отпугивал самолёты, словно предупреждая их о холере.

1984

Так значит, бабье лето, и у власти
сравненье мира с золотом – расхожесть,
где только бор сосновый, как напасти,
бежит осенних празднеств и роскошеств.

Так значит, осень. Держит паутинка
отпавший лист… Откуда что берётся?
Дневной луны нетающая льдина —
свидетельство недавнего морозца.

А дни стоят – из тех, что раз в столетье!..
И не понять при всём твоём усердье:
иль есть зима, как смерть на этом свете,
иль нет её, как в мире лучшем – смерти.

1984

По полю люпина
ступала корова – ну прям королевна!
А тучи уже тяжело, как лепнина,
висели над полем рельефно.

Не будь той коровы
(поди, уж её обыскались, вражину)
и я бы не встал за здорово
живёшь под сосну без вершины,

где, как в кинозале,
когда в темноте оборвёт кинопленку,
трах молния – зарево зарев! —
в меня и сосну, и бурёнку.

Те жёлтые токи
спаяли всех нас, всех троих воедино.
Я рвался из огненной тоги,
в чужие миры уводимый.

И вкруг меня плыли
мои возраста, будто скок из матрёшки,
и в первом, мохнатом от пыли,
я был босиком и в матроске.

И будто я клянчил
у мамы, но только безмолвней, безмолвней,
рисунок сосны – одуванчик
от понавтыкавшихся молний…

Очнулся. Трухлявость
в руках и ногах. Встал, свинцовоголовый.
Сосна от дождя отряхалась,
люпин поедала корова.