Александр Кормашов - Звук. Стихотворения и поэмы

В том поле просторном
качаясь (корова качалась поодаль),
познал я родство не родство, но
какую-то сцепку с природой.

Что нет меня чисто,
как чисто людей не бывает в природе,
и смерть убивает – бесчинство? —
не насмерть, а только навроде.

Наверно, крамольней
не думал. Вернулся я, как из разведки,
к своим, где не ведают молний,
лишь пальцами лезут в розетки.

1984

Плывёт гроза, как Наутилус,
а у неё из-за плеча
сквозь облака к земле пробились
два крепких солнечных луча.

Ведь солнцу по колено,
что великану град и дождь!
Бредут морской прибойной пеной
оранжевые брюки клёш.

У ветра лёгкие ослабли,
а солнце дальше вброд и вброд
и за собою, как кораблик,
грозу на ниточке ведёт.

1984

Ты неизбежна, как солнце на детских рисунках,
как Фудзияма на строгих картинах японцев,
как в сумрачный полдень,
пусть ливень стеною и сумрак,
всё то же смеётся за тучами яркое солнце.

Привыкнуть к тебе,
как к солнцу привыкли южане —
что есть несуразней, ведь как никакая другая,
ты так неизбежна, что, кажется, во избежанье,
разлуки с тобою
я встречи с тобой избегаю.

1984

И откуда взялась ты, цыганка моя смуглолицая
с синим взглядом таким,
синим и сумасшедшим?
Ведь ещё, как известно, работники инквизиции
в Европе повывели всех необычных женщин.

Ой, как весело, вижу,
с ты с нашим братом расправишься,
маленькая ошибочка в средневековых реестрах!
Впрочем, порой одна запавшая клавиша
значит больше всего симфонического оркестра.

1984

Когда рождается дитё
за тканью звёздных ширм,
то как хрустальное дутьё
рождается наш мир.

Какой красивый это труд —
рожденье звонких детств.
Я стеклодува стукну в грудь:
– Ну, парень, молодец!

1984

Как всё ещё летящий образ
уже давно потухших звёзд,
ты вся была лишь хрупкий отблеск
своих былых надежд и грёз.

А я был полон пустозвонства,
когда споткнулся на лету,
как луч, отпрыгнувший от солнца,
и угодивший в пустоту.

Но друг от друга нам затеплить
свою звезду ещё был шанс,
и звёзды космоса ослепли
от светлоты объявшей нас!

1985

Моё маленькое сверх-я,
твоё маленькое сверх-ты,
наше маленькое сверх-мы…
Разве думано, что
сверхчеловек —
нос кнопкой и фонтанчик волос надо лбом —
появится так,
вот так:
твоё маленькое сверх-я,
моё маленькое сверх-ты.

1985

На белых досках сарая увеличительным стеклом
было выжжено «Рождение Венеры» Боттичелли.
А на сосне возле дома покачивалось под суком
кресло о трёх ножках – качели.

В солнечный полдень после дождя
сосна махала креслом, словно кадилом, а Венера рукой
прикрывалась и ёжилась полушутя: «Надо же, вот и дождичком
окатило!»

В июле стояла жара. Зной лип как мазь.
И всё живое забивалось в щели.
Лишь Венера, собрав на затылке волосы и смеясь,
в ситцевом сарафане запрыгивала на качели.

Одуванчики, лопаясь, ей кричали: «Слезай!
Голова закружится. А вон люди идут – полундра!»
И всё чаще от смеха и солнца янтарно-радостная слеза
проступала в глазах у Венеры в эту пору полудня.

А уж к ночи, вздымая в воздух звёздную взвесь,
к ней спускался в лысеющем нимбе
обернувшийся раненым лебедем Зевс
и клялся, что рекою Стикс, что устроит её на Олимпе.

И в назначенный час (в час дня без минут)
белый «москвич» забрал чемодан и две сетки поклажи,
и Венера уехала поступать в институт.
А сарай к осенний дождям был покрашен.

1985

Вот сумерки лес зачернили,
и снова тягуче сползли
в охряные воды речные
иконные блики зари.

По золоту, золоту – чернью…
Над сыростью береговой
стою и молю о прощенье
кого-то, не знаю кого.

Зачем и за что и какого
я бога назначил себе?
В лугах где-то кличут корову
и тоже подобно мольбе.

И ворон, огромный, как кондор,
летит на меня из лесов.
И снова молюсь я о ком-то,
и снова без мыслей и слов.

1986

И вновь
небо звёздами полно всклень.
Сошлись,
но вот-вот разойдутся прочь
рассвет,
не переходящий в день,
закат,
не переходящий в ночь.

Лежит
новый снег, как песцовый мех.
И всё
в ушах – это явь иль сон? —
тот звук,
не переходящий в смех,
и звук,
не переходящий в стон.

Закат —
забирайся в тепло, ложись.
Рассвет —
растревожь ледяную твердь.
Восторг,
не переходящий в жизнь,
покой,
не переходящий в смерть.

1986

Вы обо мне легко взгрустните,
по-детски слезы вмиг утёрши,
как будто с кустика брусники
сбруснули ягоды пригоршней.

И не гадайте, вверх ли, вниз ли
меня Господь с земли повыпер.
Он так максималистски мыслит:
не в рай, так в ад – вот весь и выбор.

Всё так. Я умер. Вы остались.
Нигде ни грома, ни обвала.
Ни всплеска среди сонных стариц,
где караси в ладонь. Бывало.

Я умер. Завтра снова будни.
Вам на работу, мне… Над ухом
какой-то серебристый спутник
кружит назойливо, как муха.

1986

Птенец трясогузки с коротким, ещё не отросшим хвостом,
с чёрными бусинками по углам желтогубого лягушачьего
рта,
он в воздухе замер, как кисть художника перед холстом,
тресь! – а дверь на балкон уже заперта.

Он на пол упал, точно подстреленный влёт,
и сидит на полу, пока время смерти не истекло.
Тот, кто ему говорит, что стекло невидимая преграда,
врёт.
Невидимые преграды, как правило, не стекло.

Птенец трясогузки на хрупких веточках ног,
он мерно качает задком, весь в свою длиннохвостую
мать.
Как он мне близок, его волдырёчек-умок!
Я тоже ведь знаю, как это больно – не понимать.