Александр Кормашов - Звук. Стихотворения и поэмы

И тоже ведь знаю, что биться в стекло ужасно старо.
Но биться же, биться, пусть крылья и клюв в труху!
Невидимые преграды,
как стенки аквариума, со всех сторон.
А самая невидимая и самая преграда – вверху.

1986

Общежитие затихало, смолк разговор за стеной,
лунный свет брёл по стульям и сброшенному белью.
Полуприкрытые единственной простынёй,
мы разбирали, что значит слово «люблю».

Ты говорила, это слово поёт, как щегол,
или так в солнечных бликах река бурлит…
Я говорил, это прежде всего глагол,
первое лицо, настоящее время, несовершенный вид.

Ты говорила, это души само естество,
это лилии белой едва народившийся узелок…
Я говорил, это так, но прежде всего —
изъявительное наклонение и активный залог.

Солнце вышло из-за соседних крыш,
ты двинулась к двери по солнечному лучу…
Годы прошли, ты говоришь, говоришь,
ты говоришь – я молчу, молчу и молчу.

1986

Тщетно в Москве искать уголка потемнее,
тут даже снег белофосфорно свет излучает.
Мчатся машины по улицам, как по тоннелям,
светятся окна, их звёздный расклад
не случаен.

Есть переулок, где старые рушат зданья,
зданья, что ранее луг на реке погубили,
там,
как цветы на лугу в той давности давней,
звёзды встречаются – жёлтые, красные, голубые.

Вот красота – вознесение луга на небо!
Пусть даже,
ёжась лучами-тычинками да лепестками,
летние звёзды вроде Веги или Денеба
падают в снег, на кровельное железо и камень.

Спит экскаватор, ковш положив на дуб.
По веткам
сны колготятся, будто жильцы в суете выселений.
Тихо на шаре земном, слишком, может быть, ветхом
по генеральному плану застройки вселенной.

1986

Память моя, как сбившаяся со следа гончая,
забегает в будущее,
в неизвестное тычет свой мокрый нос…
(Жизнь – это когда прошлое ещё не закончилось,
а будущее уже началось.)

Вернётся
и то заскулит, угла не найдя привычного,
то задней лапой за ухом в настроеньи самом дурном,
то вдруг что-то вспомнит,
скосится глазом коричневым
и вновь, как за кошкой,
рванётся за прожитым днём.

1986

Сменяются времена года. Но не в беломошном бору.
В нём ничто не меняется. Он всегда в постоянстве неком.
Только лишь белый мох
– шкурой белого медведя на полу —
раз в году чистится белым, как сам он,
снегом.

Мчатся лето, весна, зима – стороной.
Стороной осень – ликом иконописным.
Стороной прошли первобытно-общинный строй,
рабовладельческий, феодализмы, капитализмы…

И только время в бору стоит, как в графине вода,
и совершенно не зависит от своего далёкого праначала.
Видимо, здешнее время вообще никогда
никаким таким свойством материи себя не считало.

Поэтому тетерев в воздухе может встать, как ветряк,
и долго стоять в раздумье – крылья провисли.
Поэтому телеграфными проводами лежат на ветвях
следы прыгавшей с дерева на дерево
рыси.

И сосны стоят, будто в каждую втиснут взрыв,
будто весь этот бор, по сути, мартиролог, картотека,
где в хвою сосновую с помощью римских цифр
внесены данные на каждого когда-либо жившего
человека.

1986

Костёр запалив, срежу рябинку на таганок
и, глядя в огонь, буду думать, как это на нагло,
что Тáрнога – это ещё и, если поближе, Таганрог
и, если подальше, античный город Танагра.

А вспомнить, как берег над поймой крут,
да об окрестных холмах-угорах зелено-кудрых,
то Тáрнога – это ещё и польский град Тарногруд,
и польский же город Тарновске-Гуры.

А память всё выдаёт созвучия на-гора,
Польша ли, Франция, суша ли, море.
То-то сейчас икнулось великому Тангароа,
океанскому богу полинезийцев маори.

Накинув на плечи обрезанную дембельскую шинель,
в вечное пламя гляжу, как слепец, неподвижен.
«Речной перекат за бугром – Ниагара шумней.
Триангуляционная вышка – Эйфелева башня выше!»

Всей Тарноги – слово. Но чую, загад не бывает богат,
такое оно и пред божием словом не струсит.
Раз в детстве я слышал: всем клином врезаясь в закат,
огромный, красные, странно гортанили гуси.

И чу! То ль в огне, то ли в небе кричат: «Тар-но-га-а!..»
Где-то сказано: «Огненнаго искушенья
не чуждайтесь как приключения для вас страннаго » .
Странная Тарнога. Две староверки сожглись на кожевне.

И было мне знание (пусть кто-то сочтёт за бзик),
что Тарнога – древнее буква-символ. Пусть не изучен
распределённый во всей планете такой язык,
и пусть он угадывается лишь по созвучьям.

Пусть в этом былом языке всё разбивку: слова, слога,
но вот и по Франции – аль в совпадении редком? —
летит река Тарн, своим древние га-га-га,
растерявшая древле по здешним студёным рекам.

* название реки и села

1986

Корова Икона, белая морда с рыжей каймою,
что же ты вспомнилась, скажи на милость?
Сыто подойник гудел, «как перед войною».
Икона, на тебя и вправду молились.

Твой белый лик был бабушкой зацелован.
Вымя твоё светилось в хлеву, как Иисуса тельце.
Ты молоком поила даже свирепого зайцелова
кота Заломайко (уши заломаны в детстве).

Тебя бы по справедливости в красный угол,
а ты коченела всю зиму костлявою ряскорякой.
А по весне тяжело уходила от плуга,
а тот планету держал как якорь.

Говорят, будто Будда в одном из своих превращений
сам на себе испробовал эту шкуру коровью,
вот оттого-то и нет у индусов скотины священней.
Только и Русь к ней, корове, с дочерней любовью.

За потраву чужого овса проткнутая жердью,
Икона лежала за гумном в крапиве
и молча мучилась перед смертью,
а обломок жерди качался в боку, как бивень.

Не стало Иконы, мир стал для бабушки шаток.
Не молиться же на маслозавод-химеру!
Может, поэтому, когда ей перевалило на восьмой десяток,
бабушка перешла в старую веру.

1986

Дева по гороскопу, я был удивлён,
узнав на деле не Дева, а уже свыкся,
астрономически, вышло, рождён подо Львом,
а в целом уже под каким-то сфинксом.