Александр Кормашов - Звук. Стихотворения и поэмы

Сознанье двоит. Но не тем созвездием Близнецов,
не звёздными братьями Кастором и Поллуксом.
Тут Дева и Лев. А не всё ли равно в конце-то концов?
…Раз ночью из Кунцева в центр я шёл по улицам тусклым.

И, зеленоглазые, по-кошачьи подлащивались такси,
и кошки брызгали на столбы, вальяжны, как такси пополудни.
Вот тут-то, смешав свои звёзды, все беты, дзеты и кси,
явилось созвездие в виде, сперва решил, блудни.

У неё были волосы – как трансформатор, обмотки враздёрг,
а выраженье лица напоминало крупную дождевую каплю.
Она испугалась, будто это я её подстерёг
и сейчас изнасилую иль, на худой уж конец, ограблю.

Но столько чудного в ней было воплощено,
что вскоре я шёл на нею, как в ад (ну, вот ещё Данте))
в квартиру, где жил двухголовый уж, пятилапый щенок
и скворец, где и мебель была мутант на мутанте.

Ведь это не где-то пустыня Семипалатинская мертва.
Под каждый полом – ядерный полигон, лишь палас отвернёте.
Стоп! А на кой мне баба с мордою льва
и трехкрылым скворцом, летающим на манер вертолёта?

И на что мне её вставший пописать сын,
толстый, с модной причёской под свиристеля?
И к чему эта ночь в обществе змей и псин —
вот и матрац на полу расстелен.

Но всё было проще. На кухне мы пили чай,
индийский из Индии, как сказала она, «бывшемужнин»,
и я был полон печали к ней, и эта печаль
было всё, что я мог ей дать, и всё, что ей было нужно.

С ложечки сонного она поила скворца,
а мне было муторно, что, обданы радиоактивным душем,
мутируют наши органы и даже сердца,
но радостно, что, нематериальные, не мутируют души.

Что в городе, как в деревне, пускают переночевать.
Что в людях добро всё в том же, старомодном, раскрое.
Ночной этот чай, под утро едва лишь коричневат,
во мне растворил моё неприкаянство городское.

Она проводила меня, когда рассвет
сверкнул меж домов, как в зубах золотая фикса.
Бывает, вам долго-долго смотрят вслед,
но если в спину так смотрит кто-нибудь вроде сфинкса…

В то утро первее двух первых третье крыло
прорезалось у меня в спине. Сутулюсь
я лишь затем, чтобы удобней оно легло
и очень махало, когда брожу среди тусклых улиц.

Сознанье бесстыдно двоит. Опять и опять
я по ту и по эту сторону ширмы, неба в звёздах.
Поскольку крылу моему, как воздух, необходимо летать,
а чтобы летать, ему совершенно не нужен воздух.

1986

Лист оконного стекла в раме ветхой
снизу пожелтел от брызг, треснул сбоку.
Рядом с трещиной, стуча, бьётся ветка,
словно меряясь в длину – всё без проку.

Зря ты маешься, побег мой заблудший.
В мае вытянешься, но перед маем
будут окна мыть – ляжет тут же
в пол-окна стрела сухая, прямая.

Как судьба тут всё смешала, подлюга.
Что-то в доме этом я неспокоен:
то ли ветку оттолкнул, то ли руку,
то ли трещину пустил, то ли корень.

1986

Сдвинул шторину вбок, подвязал машинально тесёмкой.
Воскресенье. Зима. И весь день лишь в еде да спанье.
– Кактус! Ух ты! Цветёт!
За окошком позёмка
пронеслась холодком по спине.

Кактус, весь, весь он, как сувенир из круиза.
Только в комнате стало словно пыльней и пустей.
Нужно, нужно скорей к чёрту выключить телевизор
и убрать, наконец, перекрученную постель.

Быстро под подмести, раскидать всю посуду из мойки
и одеться скорей, и в троллейбус вскочить кольцевой.
– Слышишь, я за тобой! И чтоб все наши дрязги замолкли!
Возвращайся домой. И немедленно!
Кактус зацвёл.

1986

Пред «Домом книги» лужи, как плёсы,
и каждая будто просит: зарыбь!
Штормит помаленьку в отделе прозы,
в отделе поэзии мёртвая зыбь.

Там продавщица – Мариша Мнишек,
тут продавщица – чевой-то жуя.
И сотня глянцевых тонких книжек
блестит, как рыбья блестит чешуя.

Вон тоже поэт, не фрондёр, не упадник.
Он тоже лежал тут. А впредь? Ну что ж,
не всех же нас время под жабры тяпнет,
как бумагорезки разделочный нож.

Нам повод погреться тут, как туристам,
и снова нахохленно дальше, в дождь.
Москва не такая уж альтруистка
поэтов брать на казённый кошт.

Есть женщина, впрочем, с ладонью гибкой,
и бог! тем темней, тем сильней дурман —
взять в пальцы ладонь и уснувшей рыбкой
пустить в свой холодный сырой карман.

1986

Вся только ветер, воздух, чувства,
ты вновь одна гуляешь в сквере,
и каждый день в твой дом стучусь я,
лишь распахну из дома двери.

И что-то будет сокровенней,
и что-то станет несказанней,
и рук твоих прикосновенье,
как двух миров соприкасанье.

Соприкасанье тел – волненье,
соприкасанье душ – величье.
В природе нет прямолинейней
соприкасания различий.

А мы с тобою так несхожи,
когда по городу проходим:
я, незадачливый прохожий,
и ты – явление природы.

1987

«Да, слабость и грубость родные сёстры.
Добро и сила – родные братья», —
я так записал в дневнике подростком
и сам не знаю, чего это ради.

Потом взрослел. Получал под рёбра.
Краснел от стыда и белел от злости,
но всем этим чувствам, и злым, и добрым,
уже не мог отказать в отцовстве.

Их всех мне выпало полной мерой.
Но чувствую, вот уж пора настала —
в мир вышли мои и любовь, и вера,
как дочери в день выпускного бала.

1987

Я ту любил, с которой спал,
и на селе известен стал
всем от последнего хмыря
до первого секретаря.

И впечатленьем потрясён,
узнал я слово «импресьён»,
воспринимая всё больней,
что говорили мне о ней.

Но смог я в бешенстве послать
сначала лишь отца и мать;
плевала тихая родня
на прокажённого меня.

И даже друг кривиться стал:
«Влюбиться в ту, с которой спал?»
И ржали недруги мои:
«Ну, как оно? Ну, не таи!»

А та, с которой я не спал,
внушала всем, что я пропал,
и плёлся я, бес ей в ребро,
на комсомольское бюро.

А та, к которой шёл я спать,
через село крадясь, как тать,
не знала, как мне пособить,
она могла лишь так любить.