Мара Винтер - Дом, которого нет

И дело вовсе не в предназначении.

В сравненьи с этой связью остальное

(сравнения постель не лишена)

похоже на растленье гробовое

в сравненьи с пробужденьем ото сна.

Удел любивших раз, понять: «Я рушу

себя и прочих. Так, как кто заслужит».

Но за уничтоженьем, сбросив кожу,

идём на следующий жизненный виток.

Не надо Смерть боятся. Она может

полезной быть. И вдоль, и поперёк

её исследую, сказать же не умею.

Для мистиков оставим ту затею.

Поэтам весело! Поэты говорливы,

как кумушки в собраньи у парадной:

«Горсть винограда предпочту ведру я слив!» И

ловить момент "сейчас", не "где-то" рады.

Я, к счастью, не философ, объясняющий

нам, почему летит планета сна к чертям.

Вернёмся к молодым и не влюблённым

(наполовину). У влюблённых в моде шоры.

Не видят ничего, кроме калёным

железом впаянных меж рёбер их имён и

лиц (объектов, за которыми субъект

Творца решил явиться в tet-a-tet).

– Тонка, как паутина, моя кожа.

Проходит сквозь неё чужая боль.

А, если сверху бронь надеть… Так сложно

не захлебнуться в ней. – Нет-нет, позволь!

За семь лет обновляются все клетки. Можешь

за разом раз снимать и сбрасывать… все кожи.

Тебе когда-нибудь давали в школе кличку?

– Прозвали Фриком. Позже Дамой пиковой.

Брось, как по мне, детсадовы таблички.

– Нет, не так просто. Коброй я б назвал тебя.

Холодной, но к броску готовой резкому…

не просто коброй. Коброй королевскою.

Слона убить способен яд её.

Но вне охоты – яд не выпускает.

Кусает просто, устрашая, вот и всё.

Убийство нужно ей для пропитанья.

Рептилия с соображением, которую

я, появляйся дома чаще, бы завёл себе.

Опять намёк увидишь? – он лукаво

ей улыбнулся, в кресле полулёжа.

– Нет, что ты… Мне приятно это, право.

Про кобру, да и про намёки тоже.

– Так даже? – Да, но не считай это кокетством.

Пустоголовый флирт мне опротивел с детства.

– Опустошение не плохо иногда.

С холста пустого вещь великая творится.

– Сама себя творю, вот в чём беда.

И разрушаю… Будто бы всё снится:

исчезнешь, стоит раз не так моргнуть.

Я откровенна слишком… – Нет, отнюдь. –

Они общались, друг на друга глядя.

На стойке барной восседала Лора.

Стакан держала с джином, как и Ян. Им

в начале самом было не до ссор и

соринок друг у друга в веках. Вечна

потребность в узнавании сердечном.

– Ты тайну обещал. Жду с нетерпением.

– Без предыстории до тайны не дойти.

Мне любопытно, как, представив в ней себя,

всю ситуацию бы развернула ты.

Один знакомый мой… – Да ладно, шутишь что ли?

Друзей снаружи видим мы. Знакомых же – тем боле.

Нам не нужны советчики – советовать.

Такого просят только для себя.

Случилось что-то… связанное… с отцом? –

«Не по годам умна», – подумал Ян.

– Ремейк случился "Крёстного…" под носом

у всех, кто требует, чтоб в дверь ворваться, спроса. –

Парой штрихов ей набросал портрет Царя.

Но умолчал, естественно, о пушках,

через границу отправляемых. Моря –

не для того, чтоб исповедовать в частушках.

Про мать с Грибом обмолвился. О ком

сумел подать всё быстро, с ветерком.

Задумалась. Парик чуть съехал набок.

В горсти зажав, погладила стакан.

Теорию про яд из разных яблок

воочию узрела в крови ран,

полученных людьми от им подобных.

«Мстить иль не мстить?» – вопрос уже таков тут.

«Мстить – множить зло в самом его явлении».

«Стоит толкнуть до рая мир, ад себя утроит!»

Для равновесия тюремщики и пленные

равно нужны. Бери любую сторону.

«А если бы его убил тот "Царь"? –

кувалдой по лбу, – стёрла бы с лица

земли, причём с жестокостью особой!

Пришла погибель. Ева напророчила.

Сидит, молчит… из снов моих он собран;

а я – на искупленье сверхурочном».

Футболка белая оскалилась на ней.

Но собственный её оскал – страшней:

– На твоём месте я б его убила.

И на своём, коль скажешь, то могу.

Но не сейчас. Я б заручилась силой

из тех, в каком вращаешься, кругу.

Отца я своего не помню. Но за мать

пошла б кого угодно распинать. –

Он удивился. Разошлись они

на теме веры: атеист с теисткой.

Пусть отрицала та "религии очки",

но для подобного была… ну, слишком чистой .

Для Яна смерть концом была всего.

Для Лоры же – началом ничего.

– Твой Бог тебе позволил убивать?

– Да. Ты мой бог, – ответила спокойно

и с бара на пол… села, так сказать,

держась для выпитого ей вполне достойно.

– Имеешь ты в виду… – Да, то, что слышал.

Я, подчинив себя тебе, себя возвышу.

Про дисциплину кто-то говорил.

Про то, что слушаешь потом своих приказов.

– С контролем у тебя проблемы, – прояснил

Ян, во что уши отказались верить сразу.

– Да. Именно. Я чокнусь так, одна, –

взгляд вверх, – сама себе – святой и сатана.

Ответственность, конечно, не снимаю:

обязывает разум. Как талант.

Будь у меня брат, тот бы смог направить.

Вот, например, с оружием… В диван

мишень поставить, дротики туда кидая,

и разряжать "Макаров". Разница большая. –

Ян выдохнул. Наставника искала,

а не проблем ему – смятеньем чувств.

Всё лучше, чем задумал, получалось.

Косяк срубила Лора на корню,

уздой схватив язык самостоятельный.

«Не соврала: контроля не хватает мне».

– Да не проблема. Справимся, сестрёнка.

К инцесту склонность тут, однако, всё же есть, –

он усмехнулся. От гирлянд свет приглушённый

их освещал: его и его месть.

– Ты извини, если я ляпнула не то.

– Не извиняйся. Чётко смысл схватил зато.

– Я тоже, про инцест. Дурна идея.

Таким, как ты, нет в блядках недостатка.

– Таким, как ты, порядком дать плетей бы,

чтобы себя не изводили без порядка.

– Сам знаешь, куда в случаях таких

послать охота идеологов дурных. –

И вырубилась. Вес не соразмерила

с количеством и градусом воспринятым.

Он, цокнув, перенёс не на постель её,

но на диван. Дистанцию держать мастак.

Всерьёз не брал последние слова,

но в первых – говорила суть сама.

По пояс волосы. Плетёным одеялом

спустились вниз, когда он снял парик.

Семнадцать лет. Не много и не мало.

В ней буйный дух, протест, ещё не сник.

Мы вспоминаем юношеский возраст,

как будто там нам жить было "так просто",

забыв про страсти, рвущие плотину,

ревущие, как буря над постройками,

грозя снести. Нет, кто-то бригантину

собою представлял уже, не спорю, но

есть прелесть некая в ошибках наших даже.

Чем горше слёзы, тем и радость краше.

Когда вокруг враги, а ты не знаешь,

их сколько, что кто сделал, кто что ныне

замыслил, и сто лет ещё до Нантского