Наталия Аверто - Жасминовый вечер

И памятью дрожат в её крови
Все поцелуи Марта, что проказник
Оставил на груди, пусть для семьи
Троинственной он – мерзкий безобразник.

И друг Апрель ей вспомнился: любя,
С округлых форм последние покровы
Срывал он, с наслажденьем теребя
Морозных тканей тесные оковы.

И был когда-то с ней красавец Май,
Такой же юный, как она сегодня.
Им созданный благоуханный край
Ей будет сниться в праздник Новогодний.

И лишь потом, заметивши в лесу
В проталине оставшейся, размытой
Её почти угасшую красу,
Использует и выбросит – забытой.

Она падёт в растаявшую тень,
На листья, что мать-и-мачеха подставит,
И нежную весеннюю сирень
Перед глазами мутными представит.

Она забудет, что она – Зима,
И умирать ей свойственно, и выжить.
Она – и свет в ночи, и утром тьма,
И Рождество, и долгий бег на лыжах.

Она умрёт и возродится вновь,
Как Осень, и Весна, и это Лето.
Но только вот сейчас не помнит кровь
Времён чудесных стройные куплеты.

Как тяжело холодной быть и злой!
Как больно быть размятой и разъятой!
Так хочется быть доброй и простой,
Так хочется быть гладкой, не помятой.

Веди, веди, далёкая лыжня!
Светись, светись, Вертеп в окне любимом!
Пусть станет зло отныне для меня
Рассеявшимся и забытым дымом.

Пусть возгласами детскими звенит
Наш зимний лес, обрадовавшись сказке,
И Зиму нежно встретить норовит
Какой умеет уж – щенячьей лаской.

Зима крылами белыми взмахнёт,
Вернув себе устои прежней веры,
И в новом возрождении оттолкнёт
Детей весенних грубые манеры.

Мой Институт проектирует речную гидру [1] Небольшое пояснение: Уэрга – река в Марокко, станция Аль-Вахда. Уэттом называют пересыхающую в зависимости от времён года реку. Се – Сан – "желтая река", река во Вьетнаме, станция Се Сан 3. Вахш – река в Таджикистане, Сангтудинская ГЭС. Агидель – Белая река в Башкирии, Юмагузинская ГЭС. Черек – река в Кабардино-Балкарии, Кашхатау ГЭС. .
Не путать со змеем морским, омаром и выдрой.

Это такой речной дракон.
Только женского пола – она, а не он.

Бывает маленькой,
Бывает огромной,

Старой
И абсолютно новой,
Двух- и более даже – головой.

В её власти
Горный джигит – Черек,
Старый сухой араб-уэтт – Уэрга.
Вахш в тюрбане цветном,
Опа Агидель-река,
Желтолиций вьетнамец Се-Сан.
Мегалитры упрямых рек!

С утра до утра эта женщина пьющая
Пожирает реку нутром трясущимся.

По спиральному жадному её горлу
Вьются-бьются речные толстые косы.
То, что в паводок не сглотнула прорва,
Мимо сблюёт затворами водосбросов.

Подпирая реку бетонным телом,
В станционных сырых, промозглых глубинах
Чешет водные пряди остервенело
Между острых своих лопаток турбинных.

А после неё
Изможденно спешит на покой
Река в нижний бьеф
Отсасывающей трубой…

Если всё же гидра
Уснёт безмятежно,
То будить её нужно
Уверенно-нежно.

Эта дама чувственна и эротична.
И у нервов её электрических
Очень высокий
Коэффициент чувствительности.

Если слегка толкнуть —
То уже её не унять.
Самозабвенно станет
Сама себя возбуждать.

Подстёгиваемая речной
Обиженной плетью,
Сольётся гидра
В синхронном оргазме с сетью.

Миг —
И чтобы покрыть нагрузочный пик,
Рот многоглотый
Снова
Жадно к воде приник.

И вот уже выбивается из последних сил
Генератор – мятежное
Сердце её железное —
Детище «Элсиба»
Или «Электросилы»

И где-то вдали за горами, морями и рощами
Ярким светом заплещутся ночью дороги и площади.
Обогреются люди, до этого зябшие в холоде,
Приготовят еду умиравшие раньше от голода.
Вспыхнут лампы в роддоме, в больнице и в школе
Во Вьетнаме, Судане, Камбоджи, Анголе.

Щёлкнет кнопкой процессора
Маленький мальчик
В светлом доме
Загорска, Феса,
Ханоя, Нальчика.
Мальчик смотрит опять
Мультфильм про дракона,
Который с огнём,
Малиновый или зелёный.
Настоящий.
Большой.
Летящий,
Как птица.
И ему невдомёк,
Что гидре гигантской снится.
Пусть прикована гидра
Цепью речной,
Людьми околдована.
Вот взмахнёт водосброса крылом бетонным,
И, вытянув напорных трубопроводов шеи,
Полетит над рекой
Многоглавым стальным драконом.
Вдруг сумеет?!

Я – медуза в тропических дебрях Дананга.
Я – тоска кораблей, уходящих из порта.
Я – скучающий рот одинокого банджо.
Я – маслина в пупке избежавшей аборта.

Что ты видел во мне – сероглазую стерву?
Нимфу нежную или крестьянскую лошадь?
Может, самку-крольчиху, трясущую курвой,
Может, течную суку? А может, а может…

Я – жасмин в духоте биогенных аминов.
Я – отрава свиней, обожравшихся насмерть.
Я – лекарство для тех, кто, привычки отринув,
Догоняет своё ускользнувшее счастье

Светит жезлом в ночи, отражаясь от шторы
Ванной комнаты душа тугая насадка.
Можно – вечно пытаться вести разговоры.
Нужно – голой бежать от тебя без оглядки.

Приоденется утро рассвета коростой.
Пьяный бог, чертыхаясь, потянется к виски.
Это было мучительно сладко и просто.
До свидос, мой чудесный, прощай, мой мачисто!

Синие тени ложились на снег.
Вдоль по шоссе ковылял человек.

С палочкой чёрной в дрожащей руке,
С рваной десяткой в пустом кошельке.

И оглянуться старался народ:
«Где он? И кто он? Куда он идёт?»

Страшно, наверно, шагать в никуда,
Где вместо света – ночная звезда?

Шел он не день, и не год, и не два.
В тёплой душе копошились слова:

Что благодарен он миру за то,
Что малость греет худое пальто,

Что сбитых ног не закончена песнь,
Что каждый день есть что пить и что есть…

Жизнь так давно обкусала его —
Он не боялся уже ничего.

Он удивлялся, что люди в тоске.
Будь его жизней и больше, чем две,

Даже одну б он не тратил на грусть.
Осточертела работа? – ну пусть!

Дома достали родные вконец?
Сколько же в мире дорожных колец!

Гравий хрустел, и хрустела нога.
Даже такою – мне жизнь дорога!