Анатолий Антонов - Вирши левши

© Антонов А.И., 2022

© Оформление. Издательство «У Никитских ворот», 2022

Я – социолог, сперва исследовавший социум в себе и через себя посредством стихов. С 1968 года перешел на язык цифр, шкал и операциональных дефиниций, но вернулся к рифмованной речи социологического толка после 1993 года. В данном издании собраны социальные стихи 60-х, репрезентирующие настроения одиночки- изолята, и стихи постсоветских лет. В однотомнике социальная лирика советского периода (впервые напечатанная в сборнике «Белые стихи о черном и красном». Изд-во МГУ, 1996. 1000 экз.) размещается в разделе «Вирши левши». В разделе «Вне зоны немо» содержатся отредактированные стихи 90-х лет (из книг «Закат закончен». Моск. Парнас, 2001. 500 экз.); «Сквозь сухие ветки» (М.: Грааль, 2002. 300 экз.), также стихи, иногда печатавшиеся в сборниках, журналах, альманахах, и в «Литературной газете». В начале книги даны попарно в качестве лирической увертюры тексты 60-х и 90-х лет, в них видно различие и сходство восприятия двух социально-политических систем двумя моими Эго – «юнца» и «старца».

События марта 1964 года (домашний обыск и задержание с изъятием «антисоветских» стихов, дневников и самиздатских рукописей) имели итогом запрет на участие в литературных студиях и затем мое исключение из партии, в которую я вступил во время срочной службы в разгар венгерских событий в 1956 г. Отставка Хрущева в конце 1964 г. привела к амнистии – исключение заменили на строгий выговор «за антипартийные выступления и аполитичные стихи». С этой несмываемой формулировкой в досье я протянул до перестройки, до моего своевольного выхода из партии в конце 80-х гг., когда вдруг стало модно в нее вступать.

После окончания философского факультета МГУ (вечер. отд.) в 1969 г. увлеченность социологией помогла снять мои когнитивные диссонансы и избавила от стихозависи-мости. Из-за табу на участие в жизни литературных объединений пришлось прекратить все контакты с писателями.

В 1970–93 гг. я заставил себя погрузиться в поэтическое «немо», отвергнув лирическое самовыражение. Я выбрал литературное молчание, но не впал в мистику, как младший брат, и не стал диссидентом, а потом эмигрантом, подобно другому, рано умершему брату. В конце 60-х я отверг стихосложение – и в качестве способа снятия моих стрессов и как средство социологической самореализации. Исходя из сложившейся ситуации, выталкивавшей меня за пределы литературного сообщества, пришлось переключиться на научную сублимацию и тем самым как бы вновь найти, обрести себя – в роли социолога. Погружение в среду социолого-демографических исследований, в социологию «семье-населения» – самую мирную из невоенных наук – позволило искать и находить правду научных фактов, судить о ней вслух и в статьях и монографиях, защитить кандидатскую и докторскую диссертации, стать специалистом и экспертом, а также популяризатором науки в СМИ и на ТВ.

Кратко о семье и себе. Родился в 1936 году в Москве, на Абельмановке, в каморке 6,72 кв. м. Отец – Иван Семенович Антонов (1907–1970) – из семьи путевого обходчика, метростроевец, юрист, фронтовик, ранен под Сталинградом, инвалид ВОВ, сотрудник Книжной Палаты (имевший доступ к архивам, что давало мне возможность читать иногда спецхрановские книги). Мать – Александра Матвеевна (1907–1996) – из крестьянской семьи, токарь на заводе, работница детсада, Политехнического музея, Театра на Таганке, многодетная домохозяйка, голосовавшая в 90-е за тех, кто разрешил веру. Я в октябре 1941 года пострадал от бомбежек Москвы, три дня был без сознания и несколько месяцев не мог ходить – отнялись ноги. В школу пошел (возвратясь из казахстанской эвакуации) в Туле, где служил после ранения отец. Посещал студию живописи тульского Дворца пионеров, а в Москве – студию художественного слова. После семи классов московской школы поступил по настоянию отца в Военно-Механический техникум на Щипке, с высокой стипендией.

В 1955 г. получил диплом технолога, работал в «ящике», потом три года отслужил механиком в каунасской вертолетной дивизии, отличившейся в Венгрии, занесен в Книгу

Почета части, внештатный корреспондент газеты Прибалтийского военного округа. В 1961 г. по рекомендации Ильи Сельвинского (с которым познакомился у памятника Маяковскому) прошел творческий конкурс в Литинституте, но не стал сдавать вступительные экзамены. В 1959–64 гг. участник литобъединения автозавода ЗИЛ, выступал публично на вечерах поэзии. На семинарах Льва Озерова и Бенедикта Сарнова обсуждались также и мои стихи, о некоторых из них хорошо отзывались самые разные поэты и писатели, но что весьма приятно – Илья Эренбург, Натали Саррот, Илья Сельвинский, Борис Слуцкий, Давид Самойлов. Общение в ЦДЛ со многими литераторами, в том числе из капстран, привлекло внимание «органов», т. к. я работал в «атомном ящике» и к тому же несколько раз был задержан за вольное чтение стихов у памятника Маяковскому. Но, слава богу, меня не исключили из МГУ после сфабрикованного в 1964 г. дела и с 1967 г. я смог работать социологом на московских предприятиях. Мой коллега по Институту социологии Виктор Витюк посвятил моему стихо-молчанию (чтоб «не ломать себя в угоду ни государству, ни народу») лестные для меня и одновременно горькие строки: И все-таки еще не кончен спор / живой души с чиновной силой злою. / Он все равно останется собою / …в нем потаенная энергия живет / И срок придет … сойдется клином свет, / когда-нибудь – сотрется с сердца плесень, / когда-нибудь очнется в нем поэт / но не вернуть не сочиненных песен… /

В. Витюк писал и о себе, и о многих, живших «не в угоду…», но все-таки «служивших системе», которую каждый из них (нас) «любить не мог». Важно, что они (мы) в отличие от госслужащих по ведомству союза писателей именно «поэтически» не хотели и «не служили» властной системе.

Виктору Витюку.

В стихах и боль, и стыд за всю страну, но на себя поэт берет вину. И жизни горестную повесть ему диктуют памятливая совесть и поэтический запал, что, в молодости вспыхнув, не пропал, а в семьдесят отчаянно воскрес, презрев сопротивление небес, разбередив рубцы истерзанной души, чтоб строфы вышли хороши…

Мое «служение системе» состоялось в рамках особо не жалуемых государством в 30-е годы и возрожденных в 60-е годы социологии и демографии. Тут не требовалось «якать», как в официозной советской поэзии, где под Я зачастую подразумевался так называемый лирический герой, т. е. каким должен быть «советский поэт», а не каким был на самом деле автор. Важно, что идеологически выдержанное ЭГО воспринималось как Я самого поэта – политически зрело мыслящего и чувствующего.