Анатолий Вершинский - Разговор с Каллиопой и Клио. История в избранных стихах и сценах

Кричали: «С нами князь расторг
отцовский договор —
и правый суд, и вольный торг
у нас украл, как вор!»

С трудом оружные мужи
скрутили крикунов,
предупреждая мятежи
с крушением основ…

– Cмутьяны! – вздрагивает князь. —
Набатов мало вам?
На площадь вышли не спросясь?
Дубьём по головам!

А княжий писарь (чином дьяк,
но званием холоп)
запоминает, что да как,
и морщит битый лоб.

«Прямые, свойские слова
близки простым сердцам.
Умён хозяин, голова…»
И вздрагивает сам.

Если странник из края, что холодом скован,
направляется в край раскалённых песков,
по пути непременно заедет во Псков он.
Впрочем, имя покамест у града – Плесковъ.

И покамест починкой – отнюдь не ремонтом
называет народ поновление стен,
у которых завещано князем Довмонтом
не склонять ни пред кем, кроме Бога, колен.

Но крепчает Москва: среднерусские земли
под орлиные крылья уже собрала
и на Северо-Запад косится: приемли,
господарство Псковскóе, защиту орла!

Князь великий Василий, преемник Ивана,
на последнее вече призвал псковичей,
и, в посулах его не почуяв обмана,
те склонились пред ним – под угрозой мечей.

Ну а князь не сдержал уговора, ударив
по живому людей, не чинивших злодейств:
увезли на Москву, под пригляд государев,
триста самых влиятельных здешних семейств.

И отметил хронист: «Разлучения ради
бысть во Пскове и плач, и великая скорбь».
А взамен выселенцев осели во граде
княжьи слуги – надменные, с ними не спорь!

Нрав истории крут, и не надо истерик.
С толкованьями прошлого как ни чудесь,
над рекою Великою вписано в берег,
что Россия – читай! – начинается здесь.

Протираю очки полинялой бархоткой.
Различаю обозы в январской ночи…
Пять столетий прошло, но поныне с охоткой,
как на родину, едут во Псков москвичи.

Как несколько земель, чья слава – не химера,
оспаривали честь быть родиной Гомера,
так несколько Церквей, чьи прения старинны,
не сходятся насчёт конфессии Скорины.

Франциску Лукичу покоя нет в могиле:
католики его папистом объявили,
а волей лютеран философ именитый
в предшественники их зачислился – в гуситы.

Свои резоны есть у братьи православной:
сплочение славян сочтя заботой главной,
Писание друкарь издал не на латыни —
на языке Руси, что Белой звать поныне.

«О людях по богатству
судить вы не должны.
Какому быть тут братству,
где люди не равны,
где знатному пороки
прощают наперёд?»

Кто пишет эти строки?
Куда посланье шлёт?

Бумага и пергамент
правдивее легенд…
Не Томас Мор – в парламент,
не Робеспьер – в Конвент,
не Пушкин – в рудоносный
острожный край Сибирь.

Иван IV Грозный —
в Кириллов монастырь.

В допетровской Руси города называли обычно по рекам,
на которых и ставили их как надёжный оплот от врагов.
Реформатор в народе не зря нечестивым прослыл человеком:
хоть шутейно, да славил чужих, греко-римских, античных, богов.

Но для стольного города Пётр покровителем выбрал святого,
в честь которого был окрещён и которого чтил он всегда.
С императора взяли пример продолжатели дела петрова —
в честь небесных патронов своих стали новые звать города.

Ну а если бы раньше на век расцвести топонимике царской —
при царе Михаиле, кого после Смуты призвали на трон,
как бы стал называться острог, что возник на земле красноярской?
Да и сам удивительный край – чьим бы именем был наречён?

До Петра и остзейской атаки
на устои соборной Руси
утвердили бояре и дьяки
всенародное право: «Проси!»

Коль придётся особенно тяжко
и невмочь помирать ни за грош,
бей челом, низкородный Ивашка,
в лучшем случае шишку набьёшь!

И досель за свою же работу,
где и рубль уподоблен грошу,
я пишу в заявленьях без счёту
заповедное слово «прошу».

И доселе казённые зданья,
чьи насельники в «слугах» у нас,
именуют свои предписанья
по-военному грозно: «Приказ».

Пострашнее стенного похабства,
что всего лишь изнанка реклам,
канцелярские формулы рабства,
с малолетства вестимые нам.

Я не знаю надёжного средства,
чтоб очистить родимый язык
от шаблонов поры военпредства,
от клише дооктябрьских владык.

Но живу я мечтой неизбывной:
всё, что вам излагаю сейчас,
не покажется блажью наивной
и заставит задуматься вас…

На площади Ватерлоо, в квартале от Пикадилли,
девчушка из Подмосковья, заядлая англоманка,
спросила себя – на русском, естественно, языке:
«Погибшие англичане – зачем они приходили
с оружием в Крым российский? Какая же лихоманка
подвигла их биться насмерть от родины вдалеке?»

А в паре кварталов к югу от статуй «героев» Крыма
(«герои» пишу в кавычках, имея на то резоны),
в Вестминстере, близ Биг-Бена, стоит монумент иной.
Там кельтская королева на бой с легионом Рима
зовёт племена британцев – не ради своей короны,
но чтобы смести пришельцев с ладоней земли родной.

Святыни свои – у разных народов, держав, конфессий;
кто их осквернит, заслужит прозвание святотатца;
кто памятники оспорит, доспорится до войны.
Но трудно понять девчушкам из русских градов и весей,
как может мирская слава с бесславием сочетаться
в пределах одной и той же довольной собой страны.

Прилегла под плитою каменной,
не закрыв калитку в оградке…
После тихой кончины маминой
что-то пишет отец в тетрадке.

Долгий век достался недёшево.
Сил хватает – на помощь птицам:
щиплет булку и сыплет крошево
голубям, воробьям, синицам.

Отлучив старика от горести
просто тем, что приехал в гости,
не хочу о былом разговор вести,
да не все в нём отпеты кости.

О душевном ли равновесии
помышлять в родословном сыске?!
– Ты подростком застал репрессии.
Это дедовы братья – в списке?

Та ж фамилия, то же отчество.
Семьянины, отцы, кормильцы…
Вытер батя столешню дочиста.
– Нет, – ответил. – Однофамильцы.