Анатолий Вершинский - Разговор с Каллиопой и Клио. История в избранных стихах и сценах

невесты-ромашки
с ватагою кашки,
что клевером в книгах зовётся;
душица и мята —
для сына и брата.
Живая вода – из колодца!

Кто открыл хуторянке способности трав?
Не её ли батьки́ с Поднепровья?
Иль орловка-свекровь, кошенину собрав,
речь вела о поправке здоровья?

Или сватья-чалдонка по долгу свойствá
рассказала о средстве старинном?..
В чистой бочке запáрила травы вдова —
воспари́ла надежда над сыном!

Вдалеке от больниц, в деревеньке лесной
я дивлюсь рукотворному чуду:
растворяет хворобу настой травяной,
изымает из тела остуду.

Ради сына, чью плоть истомила война,
долго травница кланялась лугу.
Ну а душу его отмолила она
в дальней церкви, одной на округу.

Как много вместилось в неделю
и лет, и событий, и стран!
И снова льняную куделю
прядёт подмосковный туман.
Знакомый простор перед нами,
но каждый обыденный штрих
мы видим другими глазами —
вернее, глазами других.

Глазами девчонок-землячек,
которых почёл за ясырь
жестокий и сильный захватчик,
окинем российскую ширь,
пределы степной Украины,
края белорусской земли:
сквозь мёртвые рвы и руины
невольничьи шляхи прошли…

Спасители пленных славянок
невест увозили в Брюссель.
Но помнился им полустанок
за тридевять смежных земель,
и снились белёные хаты
в цветастых фламандских домах,
и красками были богаты
виденья сквозь слёзы впотьмах.

Стране ясноглазого Тиля,
дотоле неведомой им,
они патриотов растили,
но песням учили – своим.
Спасибо, чужая землица,
за то, что умела беречь
их стать, их открытые лица,
их вольную сельскую речь.

Саксонская весна. Шестнадцатое марта.
Преддверие больших германских перемен.
И года не пройдёт, а северная карта
успеет полинять, как старый гобелен…

Мне вспомнились холмы и замки Будишина [9] Будиши́н (нем. Баутцен) – город в Восточной Германии, культурный центр славянского народа лужичан. ,
несуетный уклад укромных площадей,
где серенький Трабант, бедняцкая машина,
сподручнее Тойот зажиточных людей.

Промозглая с утра весенняя погодка
ерошила вихры, трепала пиджаки.
И, угольным дымком попыхивая кротко,
глядели на меня, прищурясь, чердаки.

Я в лавку забегал в стремлении простецком
погреться у огня в железном камельке,
вымучивал вопрос на ломаном немецком,
чтоб выслушать ответ на русском языке.

На этих площадях ещё не позабыли
недальнее родство, двоюродную речь
и, может, потому от копоти и пыли
отеческую речь сумели уберечь.

…Когда грядущий век в деляческом азарте
по-новому скроит лоскут материка,
отыщется ли цвет на вылинявшей карте
для этого, душе родного, уголка?

В чулане жилья городского,
отвыкшие жить напоказ,
соседствуют шина с подковой,
с электроплитой – керогаз.

Со сбитой по обух литовкой —
обрезки сосновых досок,
с пропахшею клеем спецовкой —
сведённый косою брусок.

Какого уклада в предвестье
судьба вековая свела
кричащие краски предместья
и вещие знаки села?

…На месте фабричной слободки,
месившей столетнюю грязь,
за срок, небывало короткий,
бетонная башня взнеслась.

Покрыла по замыслу зодчих
ее величавая сень
четыре квартала рабочих
и дворики двух деревень.

Охочи до нового быта,
снесли по закутам жильцы
свои примуса и корыта,
свои чугуны и ставцы…

На каждый предмет обихода,
который на что-нибудь гож,
так быстро меняется мода,
что скоро в чулан не войдёшь.

И вот на семейном совете,
вчерашние куклы забыв,
заводят хозяйские дети
все тот же нехитрый мотив.

Что время спровадить на свалку
и ветхую плотничью снасть,
и сбитую косу, и прялку,
с годами отвыкшую прясть.

Устав от ребячьей докуки,
с детьми соглашается мать.
Но вновь опускаются руки,
не зная, с чего им начать.

В скоплении ржавых жестянок,
в тряпье и обрезках досок
то встретится батькин рубанок,
то сестрин мелькнёт туесок.

И старое тёткино сито.
И матушкины кружева…
Извечные мелочи быта,
которыми память жива.

Есть ли что на свете краше
рукотворной красоты?
Вековое чудо наше —
монастырские сады!

Забредя в обитель, вдруг ты
видишь, глядючи окрест,
экзотические фрукты,
ягоды из южных мест.

В Соловках растят арбузы,
а в Сибири – виноград
и не видят в том обузы
инок Нил и брат Кондрат.

И крестом в нездешних кущах
светлый старец Иоанн
осеняет всех живущих
и усопших прихожан.

В этой жизни скоротечной
знатный был садовник он:
вертоград любви сердечной
в наших душах им взращён!

Не избыть земной заботы
у небесного крыльца:
садоводческой работы
много в Царствии Отца.

Что представлю, обмирая
от болезни, от беды?
Чудотворный образ рая —
монастырские сады.

Как стражники в бессменном карауле,
с высот собора, изо всех углов,
следят за мной замшелые гаргульи —
драконье войско, стая в сто голов.

И слышу я глухие их упрёки:
«Доколе слыть чудовищами нам?
Не монстры мы – всего лишь водостоки,
в сезон дождей спасающие храм».

Собор веками скапливал, как улей,
и воск утрат, и мёд удач людских.
Не страх живыми делает гаргулий,
а непохожесть каждой – на других…

Я прочь иду. Навстречу, вдоль ограды,
шагают автоматчики, храня
спокойствие Парижа; их отряды
тревожат, но и радуют меня.

От сырости вечерней сводит спину,
а весело! И верится, как встарь,
что выстоит собор. И я не сгину…
Ударь в колокола, горбун-звонарь!

Разумеется, Данте велик
и Вергилий, его проводник,
именит, но едва ль достоверно
описание Ада – Инферно,
чьи подземные гроты они
обошли в стародавние дни.

Там искусны мучения плоти:
там гневливые тонут в болоте,
а убийцы – в кипящей крови,
там Иуда и Брут – визави
с пожирающим их сатаною.
Ад питается плотью земною?