Анатолий Вершинский - Разговор с Каллиопой и Клио. История в избранных стихах и сценах

Вскоре он ушёл вслед за мамою
в край, где все калитки открыты.
Не вписавшейся в память драмою
тайна рода легла под плиты.

Лишь недавно в архиве Ачинска
я обрёл в метрических книгах
сельский мир, позабытый начисто
в тектонических наших сдвигах.

В нём венчались, крестили детушек.
Умирали – обидно рано.
В нём сходились в корнях прадедушек
два чалдонских семейных клана.

Род отца избежал насилия,
а другой – не ужился с властью…
Крепко вбита наша фамилия
в грунт пути к «народному счастью».

По узенькому перешейку,
по гати из листвяжных слег
уходят, вытянувшись в змейку,
мужчины – двадцать человек.

– Живи, земля, и слёз не ведай:
недолог будет ратный труд.
Прощай, округа, жди с победой,
до скорой встречи, милый пруд!

А он, знакомый от рожденья,
неузнаваемо притих.
В воде мелькнули отраженья —
и снова рябь сокрыла их…

Вовек родимые подворья
не знали горших проводин.
Из двадцати вернулись двое.
А жив поныне лишь один.

И каждый год порой весенней
приходит он на старый пруд,
глядит – и двадцать отражений
из глубины к нему идут…

Долгая пустошь ежами уставлена.
Дол – как терновый венец на челе.
Доты и надолбы. «Линия Сталина»…
Юный Союз, на имперской земле
цепь укреплений в лихие тридцатые
вдоль усечённых границ возведя,
в тридцать девятом столбы полосатые
сдвинул на запад по воле вождя.
К новым кордонам щиты оборонные
переместить не успела страна —
в западнорусские земли исконные
лютою бестией вторглась война…

Кровля небес – ослепительно синяя.
Мир на ухоженных минских полях.
«Линия Сталина» – людная линия,
к ней не прервётся наезженный шлях.
Память не станет безжизненным остовом,
в омут не канет, не сгинет в золе…
Схожий музей обустроен под Островом,
славной твердыней на Псковской земле.
Есть и на юге подобные крепости.
Жаль, обветшал укреплённый район
западней Киева. Верхом нелепости
видится то, что не ценится он.

Видится злым извращеньем сознания
то, что насельники южной страны
в тяжком угаре крушат изваяния
общих героев победной войны.
В братских могилах, в безвестности мертвенной,
замерли тени убитых солдат.
Как за попрание памяти жертвенной
павшие – падших живых устыдят?
Пятая… сотая статуя свалена.
Варвары топчут пустой пьедестал…
Тщетны старания: линию Сталина
потом и кровью народ начертал.

Город Жуковский. То место, откуда
с аэродрома военной поры
шли бомбовозы на запад. От гуда
стёкла дрожали, как будто с горы
камни катились… Крылатое войско
с неба разило врага наповал.
Стала гвардейской на службе геройской
часть, где отец-сибиряк воевал…
Случай всегда в полушаге от чуда.
В эти края занесённый судьбой,
позже узнал от отца я: отсюда
в лётном полку он отправился в бой.

Юные нуждаются в кумирах.
С детства у читателей в чести
фэнтези, где немощных и сирых
сильные стараются спасти.

Маясь от назойливого стука
дождика ночного у крыльца,
вместо сказки лучше перечту-ка
записи покойного отца…

Скромному курсанту лётной школы,
лишь по сводкам знавшему врага,
в сорок третьем славный и тяжёлый
выпал жребий – Курская дуга.

Полк их, силу вражью перевесив,
стал подобен мстящему клинку.
Где судьбу испытывал Маресьев?
В этом истребительном полку!

Сдюжил, свыкся с болью от протезов…
Накрепко запомнил мой отец
то, как, тройку «Фокке-Вульфов» срезав,
ас пошёл снижаться наконец.

До аэродрома незадолго
кончился бензин, и верный «Ла —
пятый» на одном лишь чувстве долга
долетел! Судьба не подвела.

И качали лётчики пилота
за его отвагу и талант.
И гордился этим отчего-то
мой отец, механик-практикант…

Персонажи сказочные круты,
я за добрый вымысел – горой,
но зовёт на подвиги не дутый,
не воображаемый герой.

Помянем дедушку Петра
победною весной!
Не виноваты доктора:
война тому виной,
что канул дедушка во мрак
в числе других больных
в могиле, общей, как барак
брюшнотифозный их.

У смерти логика своя:
нагрянула война —
и значит, каждая семья
отдать ей дань должна.
На поле брани пасть могли б
отец мой и дядья.
Но дед один за всех погиб…
до фронта не дойдя.

Не годный к службе строевой,
сражался не в бою —
как трудармеец рядовой
он принял смерть свою.
Залили хлоркой дедов прах
в одной из тысяч ям…
На чьих мы топчемся костях,
никто не скажет нам.

Даже если бы скорбный звон
заглушило парадным гулом,
был бы мною распознан он
по сведённым от боли скулам.

Даже если бы ожил прах
палачей, порождённых адом,
их размёл на семи б ветрах
гнев идущих со мною рядом.

Не усматривая врагов
в чужеземце и чужеверце,
здесь и двух не ступлю шагов,

Как с японской войны воротился солдат,
разрыдались от радости сёстры,
и заплакала мать, и свой траурный плат
поменяла на праздничный пёстрый.

Уж не чаяла сына дождаться, а то б
разве стала реветь, как белуга?
Он в болотах маньчжурских едва не утоп;
застудился и слёг от недуга.

Продержали парнишку без малого год
за дверьми госпитальной палаты,
подлечили, надеясь на добрый исход…
Помирать отпустили до хаты.

Только смерти сказала хозяйка избы:
«Не отдам вслед за мужем сыночка!
Не нужны мне гробы, что растут, как грибы,
а нужна мне кедровая бочка».

Поляна красива:
полынь и крапива,
чабрец, зверобой и пустырник;
спорыш-бескорыстник
и тысячелистник,
седой, как черниговский лирник;