Георгий Поспелов - Время и любовь. Стихи о нас и вас

индийской задорной песне
и трели соловьиного света,
степному напеву в полдень,
твоим мелодиям стоцвету.

Атолл Калипсо в стороне оставляя,
мой парусник врезался в синюю хмель —
как cкалы огромны глаза богини
на острове рядом… и та же свирель —

всесильно-властна любовь зазывна́я.
Вконец очарован, забыв о борьбе,
богиню с собой захватил. За это
спасибо, Афина Паллада, тебе.

Дала семижильное счастье поэту.
Спасибо громад и тебе, Посейдон, —
не скрёб трезубцем широкое море,
заранее зная судьбину притом.

Болтая после летаргии,
весна разбросала насмешники.
На полных трепета ножках
застенчив мир подснежников

с лесными гиацинтами,
фиалки, и́рисы плясом
струят восторги Солнцу,
стараясь с каждым часом

подняться к нему повыше.
Ты нежности много нарвала
душистой. Бросив её
до Солнца, прямо попала

в десятку. После нежность,
вобрав золотой спелый
нектар, осы́пала тебя
зелёно-сине-белыми

весенне-солнце-жгучими
поцелуями, бурно-озорна.
Ты стала пахнуть, как она
и её хозяйка весна.

Красивая брошь цвети́т грудь.
Краси́вей твоя неизменная суть.

Засыпал снег, замёл
тропу, подмял боевито
цветы, кусты, траву…
Лихой обидчик индивида

огульно всё сровнял,
что есть вокруг да около.
Тревожа сердце, снег
идёт, являя фокус

секучий, яркий, колкий —
обман, коварство, шутка,
любовь проститутки,
другой погоде – дудка.

И только снег – навек,
идёт и жжёт, хрусткий,
контузит, память узит
извечный недруг прусский.

Единой расцветки блёстки
неспешно, по-тараканьи
повергли в прах краски,
отбили враз пониманье

событий былого рассвета.
Обелил снег скучно
нутро и любимую, враг…
бескровный враг… бездушный…

Ты или образ твой
всюду рядом со мной.

Судьба сыграла шутку,
надев неудачи рюкзак,
не рассчитав, однако,
под глаз получить синяк.
Любовь защищает сила,
удвоенная как-никак.

Кленовые ветви в дождь,
хуторок в серёдке бури,
твоя забота оградит
как может от тёмной хмури.

Заслон от ударов, уколов,
опора от обид, упрёков,
твоя забота подоспеет,
нелёгкую пошлёт далёко.

В лихую душную жару
пиала зелёного чая,
твоя забота утешит,
нервишки мои очищая.

Уда́лое сердце сердца,
бодряще-мудрый Эзоп,
твоя забота осту́дит
мой разгорячённый лоб.

От крови мылись столетья.
В сравненьи ссора – пустяк,
но, вздор, она грозит
спалить домашний очаг.
Оправдано всё в любви.
Чем больше – горше она.
Молчи. Остынь. Успокойся.
Без гневных упрёков. Одна.

Два сердца, твоё и моё,
во время злой разлуки
связует тайный поток
низкочастотных звуков.

Неви́димы для других,
радиоволнам сродни,
они звучат в сердце-
приёмнике. Включи и жди.

Когда помехи в пути
контакт наш блокируют,
в сердце другого сразу
и нередко пульсируют

«тук-тук» и «что-то не так»,
и мысли уже в эмфазе —
что есть «что» – ищут
приём возврата связи.

А если не удаётся,
то сердце обеспокоено,
скулит, ища решения.
Оно уж так устроено.

Корабль любви
рассветы ждут,
закаты – вдохновись,

тайфуны, пираты,
пороги, мели —
крушений берегись.

Три лоцмана
при двух пассажирах
на нём – благодари.

Желтеют листья клёна,
ещё не выпал снег…
На лавке чуть задумался
любимый русский человек…

Пейзаж – как та икона,
которой век шестой:
мала, а радует истинным
размахом и щедротой.

На диво чи́сты краски…
слегка златятся волоса…
С лица снимает маску,
творит с сутью чудеса

стихийная глубь чувств
задумчивой чуткой души —
отзы́в манящего звучания
подмосковной этой глуши.

Настрой лучист и волен.
То русскость из века в век,
разгадке не властная
и тож – делению на спектр.

И в грусти-печали,
и в юном задоре,
не южным пылом,
а лёгкой поступью
всегда сердцам
людей милая,
на все века
упруго-молодая,
шелко́во-ласковая
берёзка-жена.

Природы русской
поэзия зелёная,
кудряво-пышная
пришлась по нутру:
согласной грацией
глаза радует
одухотворённая
и белотелая,
и тонконогая
её красота.

Калужский бор – персонаж
никак не желтеющий наш —

высок, вековечен, хвоист,
ветвист и, конечно, чист,

он соком полн, душист,
для памяти массажист.

Хотя молчит фаворит,
а иглы всегда вострит.

Улыбка в мажоре
наполнила дом
дыханием моря.
Налёт солёный
хранился долго,
свежил мудрёно.

За близость храма Джвари
Луна ревновала меня
и розовый храм ретиво
светила жёлто-синя.
Ущербная просчиталась,
сронила жемчуг с чадры
на купол дымчатой горы
у встречи Арагви и Куры.
Жалея о промашке, наслала
янтарно-синий туман,
расплавив в нём картину,
и кинула в свой карман.
Виденье-призрак скрыла,
прервав вековечный спор
волшебной Азии и Европы:
«Здесь Азия», – кончила разбор.
Сказала, чадрой заслонясь:
«Магической будет ночь.
Забудь из красав красавицу,
уйди, чужеземец, прочь».

Как чёток контур гор
в серебряном лунном свете.
В долине сверкает река,
аул – в нереальном цвете.

Явилась Царица Ночи
прилечь в безмолвии покоя
среди лесистых громад.
Воительница какая!

Легла великанша статная,
никак не тревожа гнёзд,
с собой положила рядом
алмазное ожерелье звёзд…

видна всецело стала
как смертная… устала, бродяжа…
величия, грации не скрыть
плечам поникшим даже…