Евгений Морозов - Есть только острова

Календарному счёту да стуку-письму
отдан был целый год, и в итоге
он прошёл, будто некогда было ему,
он оставил лишь снег на дороге.

Я в ладонях растёр горсть пушистого льна,
семена, что как с неба уронят,
так и жжёт, и щипает, и всё тишина —
ничего, кроме снега в ладони.

Ничего. Пусть и в са́мое то вещество,
белизну, эпидемию цвета
всё одето-проникнуто, холод его
носят призраки, люди, предметы.

На деревьях, на крышах, на смирных столбах
при условии ясности этой —
из воды оживлённый, узорчатый прах,
небом сказанный, вьюгою спетый.

И когда б подошёл ты ко мне и сказал
«Что б хотел ты от жизни в итоге?»,
я не знал, чем ответил бы, я показал
снег в ладони и снег на дороге.

Не затем, что порой словно нет ничего,
кроме этого льна и покрова,
а затем, что, топясь в нём и видя его,
я – не тело, не дело, не слово…

Перемелется просто, и будет зима,
успокоится, испепелится —
и останется са́мый комочек ума,
настоящая тёплая птица…

Идиот убирает снег.
Снег – стихия из синих рек.
Он лопатой его, он с нею
против снега – на «кто сильнее»…

Он старается, он дрожит,
снег сгребает, а снег лежит,
не бежит, не взлетает в воздух
и по воздуху не кружи́т.

В общем, снега – как полотно,
он повсюду – полным-полно.
Но в глазах идиота просто —
ничего всё, так быть должно.

Этот снег, этот белый мрак
убирает он просто так:
то рассыплет, то в кучу снова —
терпеливо и бестолково…

Но за то, что он прост, но за́
голубые его глаза,
где ни тени, ни полсомненья,
но серьёзность и бирюза,

он не слышит почти: «Ты что ж,
вечно без толку снег скребёшь?»
Ведь от снега зимой спасенья —
убирайся-не уберёшь…

Просто так ему не больней,
просто знает, что он сильней
расщеплённых зимой на звенья
синих рек, да и серых дней…

Реклама улыбок, веществ и смартфонов
среди успеванья и бега,
но всё побеждает пучиной сезонной
реклама бесплатного снега…

Уж как он мастак поворачивать темы
на то, что покрыта им почва.
Прости, что белы́ недостаточно все мы,
прости, что не так непорочны.

Лежать по асфальту, копиться в ухабы,
валиться морозною ранью —
его основное занятье хотя бы,
проклятье его и закланье.

Зачёрканный грязью, растоптанный в ямы,
следы хоронящий без слова, —
средь людной природы он всё-таки самый,
кто много сильней остального.

Он всё понимает, хрустит виновато,
разбросан ветрами повсюду;
он тем и хорош, что растает когда-то,
как я о минувшем забуду.

И весь этот снег, что сегодня с тобой лишь,
ты ценишь скорее, чем судишь, —
за вызванный холод, за то, что всё помнишь,
за то, что когда-то забудешь…

Помнишь, ты ложился на диван и не знал, что делать?
Ведь надо иногда ложиться на диван – не знать, что делать.
Ведь если не ложишься на диван и знаешь, что делать,
значит, не любишь…

Сука-диван – как прогибался под твоими мыслями,
весом, стыдом, мычанием, искрами из глаз;
вытравить из себя пытаясь – лихорадочный яд,
всё равно ты видел в голове мельтешащий образ…

Переворачивался с боку на бок, прятал лицо в ладошках,
до боли закусывал губы, как удила,
прикладывал подушку к груди, вытягивался в струнку —
всё равно в голове разносился тот женский образ…

Что происходило в мозгу, как ты так прокололся?
Разве можно надрываться от того, что зла не хотело,
что не обморок, не остриё, не удавка на горле,
не имеет конкретного места и самой причины…

Робот номер 867, ты готов к любви —
не жалеть ни штурма, ни семени, быть как бык;
тётя Природа потянула за зверские паутинки —
ты должен запасть-отжаться, угодить под очарование…

Дура, ты видишь картинку с райскими яблочками,
Адама и Еву, торопящихся влезть в одежды,
стрекозу на стрекозе, росу – на острие листа,
над крыльями умки – возводящих небоскрёб муравьёв.

У меня есть кнопка, которую можно прижать, —
яблочный сок потечёт, запоют заводные слова,
я буду напоминать кривляющееся в детстве зеркало,
буду отражать желанья, сюрпризы, туфельки…

В сердцевине,
в акульей лагуне,
в борозде извилины
ты всё вскакиваешь с дивана, и в самых твоих глазах
видно – горит бессонно в кривой темноте
первозданное, из прошлой смерти, зерно безумия.

Сам ли ты есть, а не кто-то за тебя приходится
мужем, ветром, дубом, свечным огарком,
называется именем, думает, что свободен,
боится – не может – распорядиться мыслями…

А на деле всё хорошо. Только что выпал дождь.
Потемневшая ягода рябины дрожит на ветвях.
Потемневший забор вокруг школы весь из железа.
И ты сам – из мякоти дикого океана.

Выйдь за окна – людей и тайн
так и столько, и всё онлайн,
всё, что б ни было, суть всего —
просто химия, вещество…

Просто крошево света с тьмой
прямо в мозге, алхимик мой,
эндорфины, серотонин —
настроение, лица спин,

всё лишь чисто игра в слова
и в дела, и не раза два,
а всю жизнь, как чесал ты лоб,
говорил про игру «да чтоб…

чтоб тебя… что-то чую я
жесть твою, уж ты мать моя…»,
знал ты всё-таки, помнил хоть:
это химия, кровь и плоть…

Но порою, пойми поди,
начинало труднеть в груди,
не вмещался поток имён —
в ум засушливый, в телефон,

уставал ты от игр всех,
поднимал ты глаза наверх,
видел вместо людей и тайн —
как один ты, как ты офлайн,

чуял – кто-то в момент любой
всё равно говорит с тобой,
независимо от всего
эти силы в тебе – его.

Словно он отвечает весь
«милый мой, ничего – я здесь…»,
словно прятался он, терпя,
словно просто – любил тебя.

Дом построишь, посеешь древо,
человечка на свет родишь,
и глядишь – ни ствола, ни сева,
ни привета. Равнина лишь.

В день сгоревших кленовых листьев,
в месяц яблонь и год дождей
ум твой взорванный, зверь когтистый,
отрывается от людей.