Евгений Морозов - Есть только острова

Средь предсмертных предзимних красок
за шуршаньем ветров и строк
возвращается он из сказок,
понимает, что одинок.

Понимает про жизнь, про лето,
как едва заступи зима —
то ни родственников, ни света,
кроме собственного ума.

Понимает, что близких нету
одиночеству одному,
кроме дуба, что встретил где-то,
что навстречу молчит ему.

Кровь, смешавшаяся вначале,
после снега разделена:
все – чужие, в своей печали,
потому что не всё весна.

Полюби тебя зверь когтистый,
приручи и к огню подвинь
не за то, что такой пушистый,
а за хмурь твою и за синь.

Не за то, чтобы было ровно,
но стояли в тепло и в снег
между нами бы крепко, кровно —
дом ли, дерево, человек…

Как вопреки домовитой логике,
малосольному рассудку,
опрометчивой волне успеха,
словно подвернувшийся воробей,
лесной холодок в щетине циклопа,
пучеротая круговерть в квадрате капустных будней,
сумрачно и сильно, вразнобой и по-звериному,
ты вдруг понимаешь, что прямо сейчас, что вот уже́ —
вот восхищайтесь и держите, вот надтресну и задышусь —
тебе приспичило, тебе необходимо,
тебе просто так на́до быть с человеком,
а ему, человеку, с самим тобой…

Как если б узнаёшь, что пряничная и горчичная,
отпущенная на четыре ветра,
крещённая водопадом снастей да известий,
скривлённая набок, что подвернувшийся каблук,
упада́ющая в росте и растущая не по ценам,
крупитчатая муравьиная жизнь твоя – ничто ещё,
как сонное детство, суровая присказка в размягчённой башке…

Как уж столько раз – раздёрган на части,
высушен и промерен, заморочен-пристыжен,
научен по-свойски и отпущен с прощением,
столько раз собирался из корабельных обломков,
просроченных отчётов и колхозных денежек,
спичечных строк и нравоучительных рукомёсел,
столько раз знал, что когда-то застигнет,
не спросит-нагрянет-придавит-вытаращит —
и не сможешь себя собрать по-новому,
не успокоишь чесоткой зудящее темечко,
не расчешешь волосы на живой пробор —
тот страшный, грибной, внеземной и суглинистый,
святой как старость, момент чернозёма…

Как загвоздка не в том, что забыт по памяти,
сиротлив по бедности, расточителен от скуки,
красив до легкомыслия, надломлен, как коромысло,
но в том, что всё утекает по-тихому,
и ты медленно мчишься в притаённую сухоту́…

Как не хочешь впускать в свою жизнь человека,
нового человека из проводов и обстоятельств,
не терпишь его головною ночью,
избегаешь мыслями, удираешь в сад…
Как хочешь впускать лишь того, с кем родился,
кто привычен и пуст, как деловые карманы…

Так все мы хорошие, когда поодиночке,
когда не целой толпой на пожарной площади,
не с языком на плече за кусками и охапками,
не с лицом, искривлённым обидной уловкой…

И со скрипом и зеленью под глубину и завывания,
под молнии-ящерицы раздёрганных сомнений
в подсвеченной груди подозрительно зреет
позывное зерно – любовь человека…

И ты прикладываешь к лицу слоновью свирель,
и, с надорванною губою, начинаешь пришепётывать,
однажды обожжённый, но уж не нужный,
ты рисуешь в воздухе застывающие волны.
Короте́ют дни. Мельчают люди.
Ты думаешь о ней, она – о тебе.
Они думают о нас. Мы думаем о них.
Все думают о всех, не выдумав ничего.

Время – это механический соловей,
устроенный так, что, как ни заводи,
песня будет одна и о том же,
о кишках-пружинах, питающих человека.
Но есть ещё стеклянное зёрнышко,