Товарищ Эхо - Горизонты дорог

звук, в отсутствии адресата,
гулко падает на пол
пустой комнаты. и становится тише,
чем в норе полевой мыши.
к окончанью зимы
дождь берёт у пространства взаймы
и становится сам пространством,
и землёй, и куцым её убранством.
а потом упирается в воды
океана. в такую погоду
на терассе последний белый солдат
допивает до капли soudade,
и игла из старой фаду
грампластинки высекает искру.
мир снаружи похож на фигурку из целлофана:
свет стекает на город из небесного крана.
кофе в чашках чернее собственной тени
человека, не ждущего новостей, ни
простейшей возможности к бегству.
замкнут мир: никуда от себя не деться.
за окном пейзаж – неизменно голый.
из-за такта вступает труба соло.
обрывая бемоль фортепьяно,
затихая в порту Себаштьяна.

Небо поклоняется тени,
Отбрасываемой стеной
Старого города,
С неизменной бахромой
Некогда великих церквей,
Беззвучных молитв.
Город – прежде всего, мотив
Стандарта, ухваченного цепкой плюсной
Птицы, парящей над городом ранней весной,
Не замечающей сторон
Света, ни свадеб, ни похорон.
Город – прежде всего, мотив.
Я говорю, и голос мой неизменно тих.
Из открытых окон доносится смех и плач.
По мостовой вышагивает палач
Времени, в грубом рубище, повязанном тесьмой.
Он заглядывает в твоё лицо, говорит: мой!
Становится частью улицы, блуждающей впотьмах.
И над этим ландшафтом то ли Яхве, то ли Аллах
Постепенно теряет образ, имя, черты.
Становится музыкой, звуком, словом
Ты.

в источнике языка
дремлет перворека,
которой бессмысленный дух
слова бормотал вслух,
прежде чем лечь костьми
между двумя людьми,
чьих обнаженных имён
не опознает он.
я выключаю свет.
вечерний лежит снег.
среди языка запятых
нет места для нас двоих.
нет места для нас для всех.
слова обретают цвет.
слова обретают смысл,
и белкой несётся мысль
от корня до кроны, зане
случиться божьей молве,
и двое станут одним,
отчаяным и живым.

С этой станции улица детства в профиль видна.
Тени сжимаются в точку, впитав все пространства прежде,
И спиною ко мне стоит то ли ангел западного окна,
То ли будда восточного побережья…
Мы с тобою проспорили с богом ли, с чёртом до хрипоты
О бессмыслице истины там, где положена жизни бездна
Не любви и не ненависти. Дальше этой белой черты
К горизонту бежит от нас прочь скорый поезд Надежда.
И над крышами в небо несётся расхристанный джаз.
И со стен Карфагена смеётся медно и горько.
Этим утром вселенной так часто и много говорили до нас,
А осталась – безадресно – музыка только.

Частокол дубинок на взлетно-посадочной
Полосе в переулках, высеченных
Желтыми лампочками фонарных столбов.
Время – как улика в прозрачном пакете.
Мы прихватили с собой эту уличную стужу
И теперь оконные стекла покрыты инеем
Изнутри, где положено тепло, покой,
Биение живого сердца.
Что-то случается сообразно воле, что-то
Происходит само по себе, как музыка утра,
Когда ветер играет на битом стекле,
Когда шаг звенит колокольчиком
На твоём запястье.
Солнце выкатывается на шоссе и кладбища,
И жирные черви подземки приходят в движение.

Пахло песком и зноем
На заброшенной станции, где поезда
Смотрели сны, и в их покое
Привычно копошилась ржа,
Раскрашивая цветом осени вагоны,
Сидения, ступени, фонари.
И кто-то в чёрном восседал на пыльном троне
Внутри.
И кто-то в белом приходил на праздник
Чужой не-жизни, принося букет
Подсолнухов. И время, беззастенчивый проказник,
Шманало по карманам на предмет
Наличия билета за проезд
На берег тот, где, хоть ты тресни,
Даже попав на верный след,
Не верь, не бойся – не воскреснешь.
И только рокот ветра вторил в баритон
Нехитрую мелодию покоя.
Прохладный джаз прилива в чуткий сон
Впускал дыхание северного моря.

Здесь не было ни неба, ни светил.
Вечерний мой костёр давно остыл.
Уснули все, кто грелся у него,
И не осталось больше ничего.
И чтобы не терпеть природы пустоты,
Я миру придавал свои черты.
И за неимением вовне холста,
Холстом служила пустота.
Сначала рисовал я миру свет,
Волну, частицы, фон, движения планет.
Но свет явил вслед за собою тьму,
Тень стала крышей дому моему.
И слушая течение воды,
Тьма также повторила все мои черты.
Нас стало двое воле вопреки.
Друг против друга – берега реки.
Так воды прочь несла река.
И моя поступь по земле была легка.
Нас было только двое: я и тень.
Единым целым вышли в первый день.

Человек с большими ладонями собирает ласточкины гнезда,
сеет ветер, пожинает бурю;
в ботве головы хранит стесненную несвободу,
в груди – крылья, креп, крик, другую

картину реальности, писаную масляной краской и углем…
тело начинается, как географическая карта будней
со множеством неизвестных, со вкусом прогорклого кофе,
с бесцветным пятном ландшафта, застывшими в полете

инопланетными чайником, чашкой, блюдцем.
Сюда не ступала нога ни-живого-ни-мертвого и вернуться
в пустующее нутро может, разве что, придуманный кроткий бог
всех насмерть замерзших детей и заплутавших сов,

спешно слепленных из дерева и базальта…
Кит проглатывает, наконец, свою Андромеду и ныряет в дельту
Миссисипи, негритенок играет блюз ржавой сковородки,
и Лайка летит над рекой песьих душ в дырявой лодке.

в такой-то год, такого-то числа
в плацкарте забивали мы козла,
а за окном по полустанкам
сновала сонно голытьба.

все чин по чину: стрелки, масти.
в душе обычные кипели страсти,
по полкам мыкалась урла.
и я меж ними снова, здрасьте,

свят и безгрешен, как дитятя ,
скажи-ка, ведь не даром, дядя,
мне эта жизнь отпущена?
какой чужой насмешки ради

мешу я грязь и жру пуд соли;
и это небо голубое,
души не чуя под собою,
земной касается юдоли?

чтобы трещать пустой костяшкой,
марать столы грязной рубашкой,
засаленной иуды лапой,
больше привычной к полторашке.

есть бог, и есть его причина.
гудит небесная машина,
пыхтя на холостом ходу.
под толщей облачной овчины

замкнётся круг наш поутру,
осевши горечью во рту.
и мир снаружи станет чище,
когда я-человек умру.