Алексей Витаков - Книга песен. Серия «Библиотечка #здд»

И город лил помои,
Где рос заводик ввысь и вширь
По выпуску обоев.
И мы безликой тенью шли
С работы, на работу.
Нас грели кровные рубли,
Укравшие свободу.

Мы от аза и до аза
Хлебнули соль общаги,
Где друг на друга за глаза
Царапали бумаги.
Нас презирала блатота…
И дворник, как полковник,
Орал: «Работай, лимита,
Держись за свой клоповник!»

И мы держались, как бойцы,
Не уступив позиций.
Нам говорила: «Молодцы!» —
Вальяжная столица.
Мы поняли, как дважды два,
По самой горькой мере,
На чьих слезах стоит Москва,
И чьим слезам не верит.

Возьми губами воздух одинокий,
Как виноград с ладони в феврале,
Как в одночасье выплывшие строки,
Как чьи-то губы в первый раз во мгле.

Как снег берёт пространство пядь за пядью,
Как лист берёт чернила с острия,
Как август вверх подбрасывает платье,
Как ночь врастает в тело пустыря.

Возьми своё не гордое наследство,
Как лилии притягивал прутом,
Как дудочку в полузабытом детстве
Ты брал ещё полубеззубым ртом.

Я строил фрегат из прибрежного праха.
Земля этот прах завещала в наследство.
Серьёзно и грустно смотрела собака
На детство моё, босоногое детство.
Фрегат воздвигался и глиняным носом
Грозил захолустью то с болью, то с жаром.
И я был, наверно, калечным матросом.
Бывалым матросом с огрызком сигары.

«Прощай!» – мне хотелось сказать с нетерпеньем,
Не зная кому и чему, но быстрее.
Катилась собачья слеза умиленья.
А в ней чёрный флаг на зазубренной рее.
Чего только, Господи, не отражалось
В собачьей слезе, но всего не увидеть.
И жалась к фрегату собака, и жалась…
И жалость скрывала – боялась обидеть.

А я исступлённо всё строил и строил.
Блестела слезою щека у собаки.
Я кликнул собаку, и нас стало двое.
Потом бросил якорь и тоже заплакал.
Я строил фрегат из прибрежного праха.
Назло захолустью с тоской по соседству.
И только собака, и только собака
Со мной разделила под парусом детство.

Античной колонною – ливень в окне.
И книга раскрыта на нужной стране.
Ступай на страницы.
Там рёбрами вёсел изрыта волна,
Там блик на щитах золотого руна…
И пена – на лицах.

И песня на лицах и юность во всем.
Ступай, но прошу, не забудь об одном —
Махни мне из мига,
Когда меж Харибдой и Сциллой пойдёшь.
Я тоже там был. Ничего не вернёшь.
Всему своя книга.

Ступай. Пусть в лучах бесконечной зари
Улыбка до кончиков пальцев горит,
А сердце не дрогнет.
Ступай. Пусть твердят, мол, за шерстью овцы.
Да что они знают, скупцы и глупцы,
О звёздах в ладони!

Смелее – пустует скамейка гребца.
На ручке весла виден след от кольца.
Молчу. Всё проходит.
Вослед тебе пыль тяжела, как вина,
Взметнётся над брегом и выступит на
Моём переплёте.

Над Смирной стойкий дух покоя.
Застыла дымки пелена.
И у гекзаметра прибоя
Стопа скалой усечена.

Как уголь тлеет песня где-то.
Потухла, выдохлась луна.
Овчина облака надета
На длинный посох чабана.

Не дрогнет пепел древней веры.
Веслом не шелохнёт Харон.
Песочный черновик Гомера
Давно ветрами разметён.

Ил наступает. Вот уж море
Отходит от былых портов.
Последним эллинским укором
Белеют кости городов.

Открой окно в начальные миры.
Пусть крикнет громко, длинно и печально —
Из сна сизифовой глухой горы,
Нет, не случайно, выпавшая чайка.

Открой окно на колокольный звон.
Потянет рыбным духом от залива.
И утреннюю дымку шелест волн
Наполнит метрикой квантитативной.

Коринф, Коринф, я слышал о тебе,
Когда вмещался целый мир в учебник.
Дожди в окне напоминали стебли
Античных трав и путались в судьбе.

Порывы ветра как младенца сон.
Колени скал ударятся, но голубь
Успеет, вдохновленный Аполлоном.
И высь сольётся с морем в горизонт.

Прости, Эллада, трепет не сберёг.
Твой запах был со мной в далёком детстве.
Всё кончено. Лишь пыль былых дорог.
Блуждает речь, лишённая наследства.

На курган занесло серым ветром меня.
Засверкала широкая Волга.
И сквозь толщи земли был мне голос коня.
И сказал он: «Я ждал тебя долго!

Помнишь, как пировал ты с дружиной в траве,
Как тогда ты напился кромешно?
Лучше нечего было желать татарве».
Я ответил: «Не помню, конечно».

«Вспомни, как побурела под брегом вода.
Но тебе было этого мало!
А ещё вспомни жуткие блики, когда
Нас навеки с тобою не стало.

Как тогда я в закатную рябь уходил,
Отсекая земную погоню,
И тебя выносил с чёрной раной в груди!»
Я ответил: «Ты знаешь, не помню!»

«А потом в тишине у степного огня
Пела женщина, глядя на Волгу.
Неужели, мой друг, ты не вспомнишь коня?
Я ведь ждал, ты поверь, очень долго.

А когда хоронили нас, помнишь, она
Бледный лоб твой накрыла ладонью.
Как была моя ревность, ты помнишь, черна!»
Я ответил: «Ну хватит, не помню!»

Конь умолк, было слышно дыханье его.
Мне мерещился шум древней сечи.
«Я не помню, мой друг, ты прости, ничего!»
И поникли кургановы плечи.

Где-то близко совсем у степного огня
Пела женщина самозабвенно.
И был сон боевому коню про меня
И про женщину тоже. Наверно.

Колея, обочина – всё одно.
Каждой печке-лавочке – свой сверчок.
У меня два облака за спиной.
А тебе что кажется, дурачок?

Потяни, дороженька, за рукав.
Покажи-ка волюшку наяву.
Пальцами корявыми сто рубах
Я на песне гусельной разорву.

А рвану сто первую – брызнет кровь.
Вот тогда и радуйся, пой, душа!..
Говори, родимая, за любовь.
Да гляди на небушко не дыша.

Я пойду по улицам в калачах —
Пустоту девичьих глаз воровать.
У меня два ворона на плечах,
А тебе всё ангелов подавай!

Ивою над гуслями наклонюсь.
Пусть запястья тощие вспомнят свет.
Вороны тяжёлые, ну и пусть.
Но зато два облака в синеве.

Призовёт ли на небо скоро Бог
Иль отправит заживо в ад гореть.
В тёмных избах в стороне от дорог
Скоморохи страсть мою будут петь.