Алексей Витаков - Книга песен. Серия «Библиотечка #здд»

«Отец, мы стали вровень по годам!
Как старше быть тебя? Не понимаю!»
Отец прервал: «Ты – старше. Ерунда!
Не говори того, чего не знаешь.

Не умер я, всего лишь стал незрим.
Все эти годы был всегда с тобою.
День каждый от зари и до зари
Твоей был плотью и твоей судьбою.

Играл ли ветер искрами огня,
Иль дым съедал глаза до злого света —
То я был ветром, дымом тоже я,
Чтоб ты учился красоте и бедам.

Когда стихи взрывали лоно тьмы,
Ты, их записывая в отрешённом счастье,
Того не знал, что это были – Мы!
Но ты почти всегда был меньшей частью».

Отец умолк. Твердь хрустнула, и вдаль
Прочь от отца я плыл в грачином грае.
С тех самых пор стараюсь никогда
Не говорить того, чего не знаю.

Пахнет папа асфальтовым летом,
Поднимает меня высоко.
И светло, как от яркого света,
От его серебристых висков.

Я хочу прикоснуться рукою
К облакам, как порою во сне,
Словно знаю уже о покое
Где-то там в неземной тишине.

Полетела за облаком шляпа,
Не успела за шляпой рука.
И лежит со свечою мой папа,
Изголовьем ему – облака.

С той поры в каждом сне я летаю
Над резьбою знакомых крылец,
Словно кто-то меня поднимает,
Но не выше, чем в детстве отец.

С той поры путь от лета до лета
Предо мною лежит в маяках,
Только ярче не видел я света,
Чем от той седины на висках.

Мне бы снова туда, где в печи
Пухнет тесто, румянцем играя,
Где коровьему стаду кричит
Косоротая тётка Аглая.
Пахнут ранним покосом слова.
Пыль вздымают артритные ноги:
«Ну же, девоньки, ну же, давай!
Ну же, родненькие – по дороге!»
И послушное стадо, мыча,
Мирно тянется, словно бы знает,
Как в подушку мычит по ночам
Одинокая тётка Аглая.
Как темно в её доме… И как
Детвора старой ведьмою дразнит…
А ей нет ещё и сорока —
Тьма лежит на отёках подглазий.

Тётка, тётка Аглая, печаль,
Ты меня сквозь пространство и время
В темноте упырём постращай.
И, как в детстве, тебе я поверю.
Сяду так, чтобы боль твоих глаз
Вновь меня в сорванца превратила.
Будет стройно бежать твой рассказ
По моим ещё тоненьким жилам.
Мне бы снова туда, где в ночи
Совы ухают, ветви качая,
Где сидит у остывшей печи
Косоротая тётка Аглая.
А наутро, лишь вздрогнет трава
От росы – она вновь на пороге:
«Ну же, девоньки, ну же, давай,
Ну же, родненькие – по дороге!»

Город Рыбинск – пчелиные соты,
Где был другом безлюдный перрон,
Где теснила гитарным аккордом
Юность хриплые крики ворон.

Я пройду по аллеям щербатым,
Загляну на булыжный проспект.
Будет ветер дворнягой лохматой
О штанину тереться в тоске.

Будет шторм на искусственном море,
И на миг из разверзнутых вод
Церковь явится – колокол в горле
Покачнётся и голос прольёт.

Город чаек – последний мой мистик,
Где б меня ни носило порой,
Но я в листьях осенних, как в письмах,
Узнавал почерк ломаный твой.

Я читал тебя в лапах чужбины.
Слышал колокол даже во сне.
Как гудел он из чёрной пучины
В горле церкви, стоящей на дне.

Ты писал мне взахлеб, как подросток,
Я люблю твой неведомый гул.
Но когда выхожу на подмостки,
О тебе рассказать не могу.

Град мостов, берегов и причалов,
Где в заборах стоит тишина.
Пусть, свой колокол тяжко качая,
Гонит волны незримый звонарь.

Между явью и сном
Стал мерещиться вьюн листопада.
На асфальте сыром,
На мосту, на дороге горбатой.
Вот идёт этот вьюн —
Кисти рук и отжившие вены.
То ли взмахи закатной любви,
То ли отсвет измены.

Между явью и сном
Вдаль глядит колокольня кривая.
Дует ветер и сердце на дождь
Из груди выдувает.
Понимаешь: уже не уснуть,
Но и въ явь нет возврата.
И лишь сомкнутых век
Чуть касается вьюн листопада.

Горе пахнет корвалолом.
Шум в пустых висках.
Лица родственников словно
Пятна молока.

Вот и всё – рисунком детским
Память замерла.
Хрустнул мир орехом грецким,
А внутри – зола.

Воздух вздрогнул, как от камня —
Битое стекло.
И уже летит за гранью
Облако волос.

Ничего не слышно – вата.
Вата и туман.
Страшен за чертой заката
Вечный океан.

Бесконечная дорога.
Холод. Мелкий лёд.
И во тьме слезою Бога
Шар земной плывёт.

Ты принёс мне звук пули в ладони.
Выпьем, брат, я тебя не достоин.
Потому, что я не был там, брат.
Хочешь, морс приготовлю из клюквы?
Капли красные вырвутся будто…
Вновь уронишь в прошедшее взгляд.

«Глупо, – скажешь, – как всё было глупо!»
И ладонь поднесёшь, словно трубку
Телефонную. К уху прижмёшь.
И задышишь, как в форточке ветер.
Свист знакомый – всегда после третьей…
После пятой – ресничная дрожь…

А ещё после двух – встанут стены.
Память спрячется в гулкие вены.
И к тебе не пробиться никак.
«На, послушай»! – промолвишь и руку
Поднесёшь телефонною трубкой
Мне к лицу. Запылает щека.

Скажешь: «Нет, не пойду. Уже поздно.
Вертолёты в глазах, как стрекозы.
Постели где-нибудь в темноте».
Кисть, прижатую к плоти ремнями,
Отстегнёшь, помогая зубами.
И на стену повесишь протез.

Ночь застынет от края до края.
До утра будет тень неживая
Неживую отбрасывать кисть.
А тебе на прохладном балконе
Не дадут спать фантомные боли
И всё тот же назойливый свист.

Словно мягкого темени пульс
Я опять ощутил под рукою,
Словно вновь над кроваткой клонюсь,
Растворяясь в молочном покое.

Словно вновь дышит в стены пурга,
С пустыря выдувая жилище.
Я твержу сам себе, что снега
Это всё-таки не пепелище.

Я пойду от Руси до Руси,
Но не встречу её, но не встречу.
Ты меня ни о чём не проси.
Слов твоих всё равно не замечу.

Ты на злую судьбу не пеняй.
Не держи под засовами двери.
Ты меня не теряй, не теряй!
Я и так сам собою потерян.

Ты меня не зови, не зови.
На слезу не разменивай сердце.
Просто знай, что от боли в крови
Мне давно уже некуда деться.