Алексей Витаков - Книга песен. Серия «Библиотечка #здд»

Будут петь-рассказывать день и ночь
Да беречь от зависти и молвы,
У ветров взаймы беря только мощь,
Тишину заветную у травы.

Где у бездны край, скажи, а где дно?
Почему в душе свистит вдруг дыра?
У меня два облака за спиной.
А ещё два ворона. Так-то, брат.

Пой хор православный, божественный хор,
Под папертный стон да под звонницы звон.
Мальчонка из века батыевых орд —
Челом толчее, за поклоном поклон.
Я под гору мимо – пасхальным яйцом —
С душой-погремухой, прожжённой до дыр.
Мальчоночья песня плывёт над крыльцом,
Больна, как земля, и несчастна, как мир.

Но вот он поднимет глаза на собор
И снова увидит под бледным крестом
Не купол, в котором сплетается хор,
А в сече помятый отцовский шелом.
Я под гору мимо – пасхальным яйцом —
С душой-погремухой, прожжённой до дыр.
И жжёт мне в затылок огромный шелом,
Больной, как земля, и несчастный, как мир.

А небо молчит. Под высоким крестом
Сиять куполам не одну сотню лет.
Но молния в небе не вспыхнет копьём,
Копьём Пересвета в зияющей мгле.
Я под гору мимо – пасхальным яйцом —
С душой-погремухой, прожжённой до дыр.
А мальчик поёт, разлучённый с отцом,
Больной, как земля, и несчастный, как мир.

Ломает сухорукая тоска.
С войны под сердцем поселилась пуля.
Плешь на ушанке. Бывший сын полка.
А ныне пьющий и немного жулик.

Заплывшие глаза, лица сморчок,
Под милостыню – выцветшая скатерть,
Протез фиктивный, орден, пиджачок,
Шершавая, длиною в старость, паперть.

Всё что осталось от безумных дней.
И я спросить решился неумело:
«А было ль счастье?»
«Было. На войне».
И кисть, в кулак сжимаясь, захрустела.

Дом безлюдный весной в половодье
Неуклюже подходит к воде.
И глядится в неё и находит,
Что не та уже крепость у стен.

А внутри его заспанный ветер.
И скрипит ветру дом: «Решено.
Вот сгорю – будет лёгким мой пепел.
Ты посыпь свою голову мной.

А потом размети что есть силы.
Никому ничего не оставь.
Как же всё-таки невыносима,
Жилы тянущая пустота!

Изнутри выжигает немота.
А снаружи – то солнце, то снег.
Нелегко умереть за кого-то.
Жить вдвойне за кого-то трудней.

Принеси искры, друг ты мой ветер,
И раздуй так, чтоб ахнул восток,
Чтоб в последний раз на белом свете
Обогреть я кого-нибудь смог.

Ну, а если никто не проводит,
Стон никто не услышит в огне,
Пусть хотя бы река в половодье
Потеплеет, прижавшись ко мне».

Дом затих. Глухо вскрикнула крыша.
Ей в ответ звякнул ржавый замок.
Ветер старого друга услышал.
Ветер старому другу помог.

Как на Доне, на Дону
Кошка сцапала луну.
Стала в небушке дыра.
Из дыры Иван-дурак
Вылетает на коньке,
На Коньке на Горбунке.
И летит Иван-дурак
Через время, через мрак.

Он летит над быльём, над болотиной,
Над соломенным чучелом Родины,
Защищающим мёртвый пустырь,
Как последний донской богатырь.

Он летит над дремучей околицей,
Над запойною русскою вольницей,
А в лицо – то исчадье болот,
То кирпич с омертвелых широт.

Он летит над угрюмыми хатами,
Над сиротскими злыми заплатами,
Над старушьими бельмами глаз,
А бельмо – то Афган, то Кавказ.

Как на Доне, на реке,
Билась звёздочка в муке,
Но была то не звезда,
А старушечья слеза.
И летел Иван-дурак
Через время, через мрак,
Над высоким бережком,
Сквозь игольное ушко.

Ты меня называла «мальчаткой»
Бедная Антонина Иванна.
Это в городе кресла-качалки,
А в тайге время – хлеб. Дорожи…
Приходили соседские дети.
Пахло травами терпко и пряно.
Сколько помню: готовилась к смерти…
Потому-то так верила в жизнь.

Далеко отступали метели,
Замирали за окнами ели,
Если голос твой, свечкой согретый,
Не спеша над шитьём напевал.
Но, бывало, иголка ломалась.
И тогда ты, конечно, смеялась.
Говорила: «Злодей умер где-то.
Так ему неча тут баловать!»

Ни читать, ни писать не умела.
Но могла слышать речь старых сосен.
А порою рукой между делом
Проведёшь по холодной росе,
Да и скажешь: каким будет август!
Да и скажешь: какой будет осень!
Может быть, только капельку правды
Утаишь, ведь она не для всех.

Стариками горбатилось лето
Меж войною и детством сирот.
Мама, как ты забудешь об этом!
Ты мне скажешь, мол, это не в счёт.

Будет вечер дрожать слабой свечкой,
И почудится снова тебе,
Будто бабушка села у печки,
Колыбельную песню запев.

Мама, пусть нам поведает небо
Про тот лютый, про сорок второй.
Стыла бабушка в давке за хлебом
С нерождённою, мама, тобой.

А спустя тридцать лет у колодца,
Дав мне хлеба, сказала: «Расти.
Чадо сыто – и Боже смеётся,
Чадо плачет – и Боже грустит».

Мама, мама, о чем мы полночи
Говорим, будоража сердца?
Свечка плавится, гаснуть не хочет,
Знать, она вспоминает отца.

С того света отец не вернётся.
«Что я сыну скажу?» – «Подрасти.
Чадо кушает – и Боже смеётся,
Чадо плачет – и Боже грустит».

А помню, деревня была без названья,
Грибник семилетний по пояс в хвоще.
Из мудрого детского непониманья
Смотрел он: «Зачем им так много вещей?»

Старуха Агафья, а может быть Дарья…
Сказала, прищурив забельменный глаз:
– Он камешек Богом зовёт и в кармане
Таскает его. Вот такой он у нас!

Ушло за увалы комяцкое лето.
Туман уже прятал звезду в бороде.
Я понял тогда, одиночество – это
Болезненный мальчик в осенней воде.

Старуха… не то Акулина… иль Марья
Добавила: «Жалостлив. Как подрастёт
Деньгу не сшибёт, бабу вряд ли ударит.
Я чую таких завсегда наперёд».

Мы в ночь уходили. Прибрежные камни
Опутывал мрак. Растворялась во мгле
Деревня, как жест из времён стародавних.
Лишь камешек долго горел нам вослед.

…Толкнул окно и думал упаду,
Но нет ступил на воздух, как на льдину.
Под яблонями в призрачном саду
Стоял отец с потухшею лучиной.