Юрий Зафесов - Ячея

Я сам себя в зародыше припомню,
и разочтусь на ширь и глубину.
Вневременное временем заполню
и это все в безвременье столкну.

Так, опаляя спиртом горловину,
поистрепав изрядно чалый верх,
вовнутрь себя уносит пуповину
мерцающий сквозящий человек…

Сумрак века пробуровлю бровью:
«Пить артезианское нельзя!..»
Где моё сибирское здоровье?
Где моя Сизифова стезя?

Объяснюсь: не всякий камень впору;
уместившись в крохотный зрачок,
второпях воздвигнутый на гору,
он подмял журчащий родничок.

Раздышался средь чужого пира
над крестами сгнившими могил…
Есть гора – Высокий Череп Мира.
Я порой внутри неё бродил.

Там в часы сердечного прилива
думал: тут вот замертво кольнет.
Всё огромно, пусто, сиротливо.
Свист змеиный и кристальный лёд.

Стогны страха для сквозящей птицы,
для судьбы, тачающей строку…

Я увлекся обживать глазницы.
Покатился камень по виску…

Люди пришли с идеями,
только идеи вышли.
Коготь, застрявший в дереве,
ожив, порвал корневище.

И пнём-колодой, плахою
дух просветлило запросто.
Только вот эхо плакало
между востоком-западом.

Люди прошли с идеями,
в дымных веках согбенны.
Вслед посадивший Дерево
плечом подпирает бездну.

Далёкое – спасает.
Но сделав нас мудрее,
в оконце угасает
страна Гиперборея…
Мы спим не шелохнувшись,
дворами кружат вьюги.
Два льда, соприкоснувшись,
растаяли друг в друге.
А поутру проснулись,
глаза в глазищах тонут:
два льда соприкоснулись
и сотворили омут.
А вьюга шепчет: «Слушай,
вы взбалмошны, наивны:
два льда, соприкоснувшись,
раскрошатся на искры».

«Наивны… как цунами…»
Пусть – донные изгибы,
пусть льдины, что над нами
смерзаются во глыбы.
Мерцанье да сверканье…

Возьму перо, бумагу:
творя перетеканье
Гипербореи – в магму.

В сверкание дни наряжены.
Навстречу таёжный страж:
внезапно из-за коряжины
Володька встаёт Мураш.

В глубокой речной излучине
трубивший в коровий рог,
мосластый, смешной, веснушчатый
и крапчатый, как Ван Гог.

Володька с пищалкой-дудочкой.
Володька среди суков
на петлю короткой удочкой
имает бурундуков.

Пора объясниться знаками.
Но слышу с иных полей
ключей ледяное звяканье,
курлыканье журавлей.

Никак не могу насытиться.
Высматриваю в логу,
брусничники ископытивших
изюбря и кабаргу.

Как прежде торгуют шкурками
эвенк, орочон, якут.
И соболи с чернобурками
по смуглым плечам текут…

Коряги, как пальцы, скрючены.
Я крикну в пустую падь:
«Уже все зверьки приручены,
а звери ложатся спать».

Но вспомню,
мой друг,
растаяли
озера, и звезды лгут.
А соболи с горностаями
уже по тебе бегут.
Мне скорая встреча чается.
Но я не пойму пока
чем купол небес венчается,
где снеги, где облака.

Глух оселок.
Хромает слог.
Душа росой отморосила.
Когда тебя сбивает с ног
и мнет неведомая сила
вбей крюк!
Гумно населено,
и по ночам собаки лают.
У твари утвари полно,
поленья полымем пылают.
Косые сажени в окне
сажают суженых на лавки.
Золовки жарят на огне
царевен крапчатые лапки.
Вбей,
вколоти в колоду крюк!
И в шапке,
скроенной из шавки,
войди в краеугольный круг,
где парки,
жмурки да куржавки
плывут в приют
или в притон
и распадаются на звуки…
Ты спишь,
но подступает Он,
кого ты выдумал от скуки.

Эту ночь не купить за трешку.
Сей бульон – не перловый суп.
Это как распилить матрешку —
на последней сломаешь зуб.
Ефросинья да Евпраксия,
в каждой плавающий узор.
Что, Артем, для тебя Россия,
если вымести хлам и сор?
Если пыхнув знакомой трубкой,
ад воздавши, смолу – в янтарь.
Если видеть под каждой юбкой
и аквариум, и букварь.