Юрий Зафесов - Ячея

Дорогу через ров осилит отрок
под птичий взмах
и под земной замах.
Песочные часы воздвигнут остров,
где можно жить в ушедших временах.

В небесной колбе кротко, ненастырно
всклубится Тот,
Кто заново иском.
В низинной колбе – знойная пустыня,
сухое небо, смытое песком.

Часы-весы в песок стирают камни,
пересыпая каинов в веках,
где в чашах двух
двух бездн перетеканье
трепещет на вселенских сквозняках.

Застучит по асфальту подкова,
замигают во тьме огоньки.
В ста дворах деревеньки Буньково
между грядок живут ебуньки.
Их забавы – засады и прятки.
Им не в тягость морковь прорежать.
Им не в падлу пропалывать грядки,
чтоб земле было легче рожать.

Принимай, городьба,
своего бунтаря и пострела!
Не скули под окном,
колоброда-кудлатый щенок!
Был вселенский пожар,
и на небе дыра прогорела,
раздышалась крапива
и буйно разросся чеснок.

Я допил молоко,
и, отпав от младенческой капли,
от глухого оврага
до гулкого края добрел.
С неба падали птицы:
болотные серые цапли,
белохвосты-орланы,
Имперский Двуглавый Орел.

Был Он порван повдоль.
Были сталью иззубрены шпоры.
Я шепнул, устрашась:
«Перед смертью мы разве равны?».
Он ответил тревожно:
«Разломаны реки и горы».
Я расслышал его —
«не летается в две стороны».

Я услышал : «Добей!
Не могу отвечать за безмолвье,
за мигающий омут,
Медведица где на плаву»…
Я ответил: «Прости
за терпенье, любовь и беззлобье».
И лопатой срубил,
что на Запад глядела, главу.

Отразилась дыра,
плесканулась
в запекшейся луже,
и пригрезилось мне,
что я знаю свою колею:
над Россией круги
были, помнится, у же и т у же,
и шаги Звонаря
восходили к забытым в раю.

Я Орла накормил,
обескровил ядро и дробину,
сбрызнув мертвой водой,
и живой, что мерцала на дне.
И Орел воспарил.
Белый свет завязал в пуповину.
Очень прочным узлом.
Этот узел сошелся на мне.

«Немноги единороги…» —
скажу себе за глаза.
То бросится бес под ноги.
То уд оплетет лоза.
То сон повторится дважды.
То губы вопьются в дых.
Чуть позже
в пустынях жажды
споткнется верблюд-кадык.
Припомнит свою породу,
оплавит гортань смолой —
нырнёт плавником под воду,
пырнёт бирюзовый слой…
Волна залатает рану…
А я, на печали скуп,
седым океаном стану
и солью истаю с губ.

…Немноги единороги.
Пасутся среди небес,
бредущие без дороги
сквозь облачный
влажный лес,
в бреду ли,
в слепом дозоре
(где страждущий – окаян),
испив наизнанку море,
сверзаются в океан.

Там, где не взять умом,
возьми режиссурой.
Часто простые жесты
уместней слов…
Старая дура
не хочет быть
старой дурой.
Стоит ли нас итожить,
старых козлов?
Нет нам итога, брат,
нам не впервой,
не с первой.
Мы бестелесны, друже,
как тот сквозняк.
Манной падет с небес
на землю сперма,
и прорастет оглобля,
сарай, сорняк.
Средь мирозданья, брат,
жутче чем под подолом,
Разум брюзжит и брезжит,
душа темна.
Если какой-то кол
не встанет колом,
сразу затянем хором
«Вставай, страна…»
Дщерь, внеземную щель,
чуют без труб подзорных
черт, человек семейный,
и Бог – изгой.
Здесь на краю земли
крутит башкой подсолнух.
Кто еще поперхнется
его лузгой?…

Применяя навыки, мозги ли,
Человек – ишак или лешак —
он всегда одной ногой в могиле,
потому что жизнь – всего лишь шаг.

Шаг познать,
в обнимку с девой дивной,
где кого метели замели
в чутком чреве матери родимой,
в гулком чреве матери-земли.

Первый шаг
(не падайте – шагайте!)
скорлупу земную сокрушит.
Ну, а кто зависнет на шпагате,
шаг второй уже не совершит.