Юрий Зафесов - Ячея

Фиолетовый филин ухарем на воздушных ухабах ухает: «У-ух!» Упыри, вурдалаки, лешие расчихались во мхи истлевшие и в пух. Шебаршит, словно мышь под ящиком, извивается ртутной ящеркой родник. Звезды зрит и грохочет хорами, как рыдает над крохоборами, рудник. Колобродит смолой поленница, над криницей береза кренится и крест – над почившим до срока олухом, что избенку воздвигнул обухом, в присест.

Он рудник драгоценный выпростал, глянь: избенка на курьих выростах взросла. Изумруды мрачнели грудами, золотыми змеились рудами – в рост зла. Тут напала хандра на олуха, он сломился как ствол подсолнуха, угас. «Твердь земная тобою пройдена, но навеки забыта родина,» – плыл глас. Вспомнил олух, как юным, истовым от народа пошел за истиной в чертог. Но в пути, близ церквы бревенчатой, он взобрался однажды вечером на стог. Длился сон до затменья молодца, он не слышал, что паства молится зазря. Пробудился – вкруг тьма одышная, не гремит световыми дышлами заря.

«Где ж ты спряталось солнце ясное?» – обращался к оленю, к ястребу, к сычу. Злясь, выспрашивал ель точёную, как пройти сквозь чащобу чёрную. Но – чу! «Надоело – изрёк, – заискивать! Рудознатцем пойду за истиной сквозь твердь». И – пошел в глубину гремучую, и поляну обжил дремучую, как Смерть.

«Твердь земная тобою пройдена, а в деревне растет смородина, светясь»… Днём и ночью избёнка ерзала, и ходила под ней промерзлая зыбь-грязь. «Хватит ёрзать чумой-посадницей, али сядешь с размаху задницей на кол! Сгинь, зараза, в косматой темени!» – Вдарил олух тяжелым теменем об пол. Брёвна пола случились полыми, он попал из огня да в полымя – в полон. Но собрался, сразился с нечистью и нашел он под елью – с Вечностью кулон…

Нет, не попросту притча молвится – колом в спину сразили молодца. Слух глух. То не бело проплыло облако – то крестом осеняя олуха, взмыл Дух. Он клубясь долетел до родины, там пророс меж кустов смородины лопух.

…Фиолетовый филин ухарем на воздушных ухабах ухает: «У-ух!»

О ржавый желоб скрежетал, штакетник с хохотом шатал под вечер ветер. Густела, громоздилась хмарь, метался, вспыхивал фонарь меж корчей веток. Я находил знакомый путь в густую радостную жуть – в замшелый флигель. Над ним безвременье сошлось, не чуя собственную ось, вращался флюгер.

У входа – ступа и метла. Здесь ненаглядная жила, горя лампадой. У колченогого стола я, захмелевший от тепла, ей в ноги падал. Колени, руки целовал, о целом свете забывал, смеялся, плакал… Живые плавились тела… Звон. Купола. Колокола. Дымилась плаха.

Я, проходя внезапным сном, воспринимал публичный сонм тяжелым сердцем: не знал, за что меня казнят, мою желанную сквернят единоверцы.

«С любовью, милый, умирай!» – И сон, и чох, и птичий грай сцепились разом. Она склонялась надо мной, шепча: «Мужчина, мальчик мой, восстанет разум. Доброжелателен и прям, ты не к моим придешь дверям – встречать устану»…

Я утирал холодный пот, а у печи снежище-кот лакал сметану. Плясали блики на стене, необъяснимые во мне болели струны. Махало крыльями белье, в саду полчилось будыльё, сгорали луны…

Я брёл столицами, хандря, кляня и смерда и царя, гасил светила… Путь без любви не обрести, и нет обратного пути – судьба вместила.

Как ненаглядная жила? Зеленым пламенем зола в ответ шептала: «Ждала. Но стало тяжело, и научилась делать зло – молву шатала. Учила маленькую дочь, как слезы в ступе истолочь. И дочь умеет».

…Я в сад прокрался, поздний вор. Слышнее, ближе звездный хор. Как встарь темнеет.

Что такое счастье? – Я спросил у деда.

Бородач плечистый в жизни все изведал.

(из стихов отца)

Спит кремнистый аул в полыхающей мгле.