Юрий Зафесов - Ячея

Говорю внуку: «Пойдем, Дём,
жизни науку, шутя, скрадём!»

В сомненья,
в боли,
во всплески бессонниц,
в мир удивительный
поэты пришли.
А саламандры
с кипящего Солнца
смотрели на них
как на протуберанцы Земли.

И тогда она, рассыпав жемчуг,
говорит: «Нельзя в себе копить»…
Он всегда любил продажных женщин,
у которых было что купить…

Глядят из окошек сто кошек,
когда поднимаю стакашек.
Мерцает раскосая мгла.
Сто крошек смахну со стола.

Вдруг обойдет на повороте
какой-нибудь Буаноротти…

Заплутать в мирах – как не фиг делать.
Пастушок возводит цитадель.
«Что такое восемь? Это – девять,
десять, двадцать, тридцать и т. д…»

– Будет рыбка разная ловиться.
– Вы откель, ребята?
– Из ЧК.
Скрипнувшая ночью половица
обрывает песенку сверчка…

Гордецы, пропойцы и шалавы,
горний мир не тот,
где нечет-чёт…
Я всегда земной боялся славы,
что меня от мысли отвлечет.

Приходят мысли грустные, простые,
когда в окошко бьется мотылек:
«Простите меня, женщины России,
что не на каждой я из вас прилёг…»

Мир – каравай?
Нет, караван-сарай.
«На выход, суки,
строиться с вещами!»

На чем мы только
не въезжали в рай,
но нас всегда
оттуда возвращали…

Отшумела эра лицемерия,
и народы, что друг друга кнокали ,
на последней встрече в знак доверия
обменялись ядерными кнопками.

Огорчительны
споры о пьянстве…
Много нас,
заменивших вполне
всех погибших
на русско-троянской
тройноодеколонской войне.

Прости врага,
уйди в закут,
уничижись!
Тесны врата
и узок путь
ведущий
в жизнь…

Родная, спи,
не пошатнется кров!
Покуда ворс
не вздыблен на лампасе,
я отдалю крушение миров,
подправив запятую в Волопасе.

Кинут камнем
в усталого пса
и оставят
багровую мету…
Русский Бог
обошел небеса
и увидел:
заступников нету.

Бесконечная эта мгла
легче лёгкого тяжела.
Жизнь у смерти брала крыло,
оттого и летать могла.

«Эй, приятель, забирай правей!
Не пристало мериться киями…» —
Муравей набрался до бровей,
и уперся в деревце бровями.

Я давно ничего не читал,
изучал незнакомые буквы.
И, надев легкокрылые бутсы,
чей-то глобус по полю катал.
Шароёбствуйте, переобувцы!

Из сна в явь,
из яви в навь,
из нави вплавь.
Зеркало-зоркало-зыркало
из множества битых осколков.
Полная картина никак не складывается.

Русь темна.
И не всякой приблуде
на познание хватит ума.
С глинобитным сознанием люди
в деревянные входят дома…

Мне довелось
глядеть через забор.
Там наблюдал я
странную картину:
что гений,
изобретший гильотину,
лишь для себя её
и изобрёл.

…Был дед Мазай конечный адресат —
дорога в рай лежала через ад.

Кликну издержцев и стоиков,
скрепкой их быт прищемив.
Не переспорить историков,
живописующих миф.

В стену проникнут, но из стены
в мир не порхнет щебетня.
Стоит им, жаждущим истины,
звать в очевидцы меня.

Всех собак покусав в округе,
никого не зову я в други.
Ночь настанет, я позову
волка или сову…

– Как дела, хлопче?
– Успех пою.
– А как ты, клопче?
– Успешных пью…

Подустала вера.
Брешь образовалась.
Распушилась верба.
Вербализовалась.

Подрубаю корни,
словно обязуюсь:
вот «задвину кони»
и – вербализуюсь.

Когда я всуе рисую мир,
моим наитиям мира мало.
Ведь башня Эйфеля-сувенир
гораздо больше оригинала.

Восемь титек у какой-то тёти.
Наша Маша – зверь о двух грудях.
«Бедный Ротшильд, как вы там живете,
день и ночь копаясь в желудях!..»

Он все познал – от А до Я…
Познав, сказал: «От Ада я!..»

– Старик, ты – гений!
– Нет, ты гений!..

Избыток пара,
пира миг.
Немыслимый
распах ступеней
у основанья
пирамид.

Был траходром.
Стал траходрём.
Товарищ, скоро все умрём!

Стрёмно всё, что исходит из Порты,
что из Шляхты – то нам до балды.
Старый конь борозды не испортит,
взявшись в Арктике вспахивать льды.

О, дивный край!
О, друг лицейский!
Здесь всё стоит
да кверху прёт.
И лишь лежачий
полицейский
царит дороги поперек.

Катились солнца мать-и-мачех,
куда-то ехал самосвал,
а пухлый писающий мальчик
Европу с глобуса смывал.

Покуда все парадоксарии
не наведут порядок в псарне,
дотоле сами будут псами…

Где собака на сене,
там римское право в законе…
День запомнится тем,
что стоял Достоевский у врат,
барабанную дробь
сотворяя на аккордеоне,
исполняя на арфе
Малевича «Черный квадрат».