Татьяна Шаляпина - Шут герцога де Лонгвиля

– Я пойду к себе, – баронесса встала из-за стола.

– Вы уже покидаете меня? А я надеялся поговорить с вами об очень важных вещах…

– О чем? – резко оборвала его Генриетта.

– Об обстоятельствах вашей свадьбы с графом до Лозеном.

– Мне совершенно безразличны эти обстоятельства, впрочем, как и сам господин граф! – заявила она и, не давая отцу опомниться, вышла из зала.

– На беду я приютил этого проходимца! – сам себе сказал герцог. – От него необходимо избавиться… И как можно скорее…

Он окинул помещение взглядом затравленного хищника.

У окна, сливаясь одеждой с чернотой сентябрьской ночи, стоял его лакей Жан.

– Он меня подарил! – бормотал Анри, лежа на кровати и уткнувшись носом в собственные ладони. – А потом передумает и еще продаст кому-нибудь! Это неслыханно! Я больше не принадлежу себе! Нужно найти способ убраться из этого славного места! Но как?..

Он убеждал себя в чем-то, досадовал и возмущался и в то же время сознавал, что не в силах противостоять неведомой могущественной силе, заманившей и удерживающей его тут.

– В конце концов, куда я побегу на ночь глядя? – спросил он самого себя и тут же принял решение, что с первым же лучом солнца покинет этот замок; почему-то его в этот момент совсем не заботили обстоятельства побега, хотя крылья у него пока еще не выросли.

Обманув самого себя ложными обещаниями, он спокойно уснул.

А приснившееся той ночью навсегда лишило его покоя.

Стены каморки медленно растворились в воздухе, стали подобны туману, но налетевший ветерок унес их с собой. Потолок нависал над ним и простирался во все стороны, насколько хватало зрения. Анри приподнялся на кровати и огляделся по сторонам. Его ложе покоилось на огромной черном столбе, уходящем в неведомую пропасть, где что-то гулко громыхало. Он захотел посмотреть, что же это могло шуметь, но только попытался это сделать, как встретился взглядом с Глазами. Они были сами по себе, голубые, чисты, как хрусталь и светились в темноте загадочным сиянием. Глаза с любопытством взирали на Анри. Он с ужасом смотрел в них, а они приближались, и он, не выдержав, воскликнул: «Господи! Что это?!» В тот же миг откуда-то издалека и одновременно отовсюду раздался голос, в котором Анри узнал свой собственный, но готов был поклясться, что никогда не говорил таких слов.

Мимо него плыли рваные облака и сгустки тумана, а голос тихо и внятно говорил странные, непостижимые вещи:

– …Люблю терзания, когда сердце разрывается в клочья, когда душа разматывается в тонкую нить, когда жизнь кажется конченной, а солнце перестает светить!..

Глаза смотрели на Анри.

– Люблю мучить себя воспоминаниями о неудавшемся, – продолжал голос. – Люблю сгорать в огне страсти и печали. Чем страшнее минуты скорби, тем радостнее проснуться от ужаса, ощутив счастье своего существования. Ведь если бы люди умирали от каждого пасмурного дня, человечество давно бы исчезло или остались бы одни сумасшедшие…

Казалось, потолок навис еще ниже.

Голос в отчаянии продолжал:

– Я счастлив от горя, я наслаждаюсь муками! Мне хочется петь, когда я теряю друзей! Я пою сквозь рыданья! Через клочья облаков светит солнце. Я не боюсь ничего! Нет ничего страшнее страха! Я убиваю страх! Я хохочу в лицо кошмарам жизни, мне весело, мне легко, я безгранично счастлив!

Глаза вдруг померкли, и из них скатились две слезы. Эти слезы упали и растеклись в воздухе, превращаясь в пол, стены… Голос еще что-то говорил, но за чьими-то рыданиями невозможно было ничего разобрать.

Анри проснулся с лицом, мокрым от слез и понял, что рыдания были его собственные.

В окно било солнце.

Он сел на кровати и осторожно попробовал рукой стену, затем также осторожно наступил на пол. Ему все еще казалось, что они растают, а он свалится в бездонную пропасть. Но полы и стены были совершенно реальными, шершавыми и холодными. Анри провел рукой по лицу, отгоняя последний осадок страшного сна. В этот момент из-за внутренней двери послышался ужасный грохот, словно что-то скатилось с лестницы. За грохотом последовали сдавленные стоны и чей-то тихий смех.

Анри выскочил в коридор.

Там, у основания винтовой лестницы в нелепой позе лежал Франсуа, зажав в руках помятое ведро. Волосы намокли от крови, кровь стекала по лицу. Светлые глаза слегка закатились и ничего не выражали. Казалось, юноша был без сознания. Он негромко постанывал. Анри осторожно взял друга за руку, и тот вскликнул и очнулся.

– Это ты? – спросил он прозрачным голосом.

– Да. Что с тобой? Что случилось?

– Помоги подняться.

Анри с трудом разжал пальцы Франсуа и отбросил в сторону ведро, затем подставил другу плечо, и они медленно двинулись по коридору.

– Рассказывай, как это произошло, – потребовал Анри, когда они добрались до комнаты Франсуа, и пострадавший лег на постель.

– Я и сам не знаю… – признался юноша. – Собирался идти на крышу, но тут наткнулся на этого…

– Никак на «господина Жана»? – догадался друг.

– Да… А как ты понял?..

– Слышал его милый смешок в тот момент, когда ты совершал свой героический спуск вниз головой.

– Да, он смеялся. Он смеялся надо мной! – из глаз Франсуа брызнули слезы.

– Ты что, по пути на крышу ему дорогу перешел?

– Он сказал, что не может далее терпеть в замке подобных мне лентяев, которые к тому же ходят черт знает в чем и позорят престиж господина герцога.

– А потом?

– Потом я упал…

– Что, сам по себе?

– Я оступился. Ты же знаешь, у меня зрение не очень важное, а когда я волнуюсь, то почти перестаю видеть, все будто пеленой закрывается.

– Ладно, главное, ты жив. У тебя есть что-нибудь для перевязки?

Франсуа вяло улыбнулся:

– Откуда

– Тогда тебе на помощь приходит друг! – оживился Анри. – Постой, я сейчас! – воскликнул он и скрылся за дверью.

Через мгновение он вернулся с ворохом разноцветных тряпок, оставшихся при кройке шутовского костюма.

Франсуа попытался что-то промямлить в знак протеста, но приятель с рвением взялся за дело:

– Не могу же я допустить, чтобы мой ближний истекал кровью! – он ловко обмотал голову юноши красной тряпкой, мимоходом заметив: – Знаешь, тебе очень к лицу!

И принялся за осмотр других частей тела. Франсуа иногда вскрикивал от боли, но Анри с видом человека, хорошо осведомленного в медицине, уже накладывал повязки.

Комната Франсуа была больше и просторней каморки шута, но была забита каким-то старым хламом, ломаной мебелью, рабочими инструментами и, вероятно, служила чуланом до тех пор, пока не получила жильца. Единственная рабочая мебель – кровать, на которой спал юноша, стояла посредине комнаты, словно островок среди скал и бушующего моря. Вокруг нее и к двери среди хлама была расчищена дорожка.