Владимир Старшов - Перелётный словарь для почтовой вороны

Малый ласточкин на обрыве дом
захлёстывается волной.
Души, добытые с трудом,
вмиг развеиваются за стеной.

Для новых жильцов проветриваются дома,
митральный клапан шумит как дождь.
Не надо, не надо сходить с ума,
да раньше времени и не сойдёшь.

Летят как майский дождь слова
и музыки своей не знают,
опять кружится голова,
звучанье их припоминая.

Нежданно попадая в тон
звенящих по ветру растений,
так яблоком попал Ньютон
в литые струны тяготений.

И так вбежал Гвадалквивир,
в пространствах изменивши русло,
в другой, заснеженный эфир,
и в завыванье речи русской.

В оркестре всех скромнее контрабас,
не суетится и вперёд не лезет,
все сядут, он стоит как добрый Карабас,
нутром отзывчив, музыке любезен.

Пока трубач вдувается в трубу
и пианист громит клавиатуру,
он говорит тихонечко «бу-бу», «бу-бу»,
и согревает сердца кубатуру.

И, заглянув в себя со стороны,
вы видите глазастою щекою
свои четыре под ключицами струны,
перебираемые тёплою рукою.

Огромный надвигается рекой морской толкач,
и в серую волну идёт он против шерсти,
и должен Енисей хребет слегка напрячь —
куда как здоровы толкаться дизельные черти.

Пока до Ангары допрут могучий рык,
болючий на плече пророется арык.
Но всё в гиперборейском сне живою зашепчется водою,
прижавшейся к его спине женою молодою.

Этот воздух, и поле в дыму
я не отдам уже никому.
Я это всё заберу с собой
туда, где играет гобой.

И даже жаркий шершавый гудрон,
который тоже июлем пропах,
и дикий кузнечиков эскадрон,
и дурицы куст в луговых клопах.

И реку возьму я в глыбах воды,
чтоб яблоки мыть и плоды.
И небо возьму – рубаху в окне,
что ты постирала мне.

Я это всё заберу, заберу,
если совсем не умру…

Похлебал я полбы,
прибежал спозаранку.
Лес попрятал грибы,
и ушёл в несознанку.

И стоит, и молчит.
А я словно к врачу.
Вот, посеял ключи,
сам стою и молчу.

Взявшись за ручки,
паучки и паучки
летели по свету,
по бабьему лету.

В сентябре бывает обидно
за себя, за тебя, за всех,
потому что куполовидно
небо, сыпал бы лучше снег.

Или взял бы какой-то отпуск
тот, кто смотрит из синевы,
не нужна ему наша отпись,
и молитвы из головы.

Бытие – это когда свет падает косо,
в сосновом лесу осень,
сентябрьское утро, часов этак восемь.

Пахнет оно грибами рыжиками,
в ложбине не срезанными, не состриженными,
и другими растеньями разными,
очень разнообразными.

И прозрачный ветвистый ветер,
тёплый, умеренный,
в вышине говорит о тебе вполне уверенно,
что живёшь ты, расстрига, на свете.

И ты на это как будто впервые
поворачиваешь голову на морщинистой вые,
а цветы вокруг, лесные и полевые,

за рукав теребят тебя как брата,
и торопятся рассказать,
что горбатый ливень идёт обратно,
потому что ночью была гроза,
он траве заглядывает в глаза…

Листьями засыпан,
ветром занесён
желтовато-зыбкий
сентябрьский сон.

Тыщу лет на свете
согласен жить,
а нельзя – об этом
нечего тужить.

За дождём, за синевой, за небом,
за последней самою звездой,
там, где даже бог, наверно, не был,
побывала птица козодой.

С той поры, самой себе не веря,
думает она в полночной мгле:
«Запою – и все воскреснут звери,
жившие когда-то на земле.»

Вот прелести домашнего ареста —
спокойно за окном стоит окрестность,
и осень как смиренная невеста
сидит тихонько и не сходит с места.

И воробьи семейства воробьиных
о чём-то говорят понятным языком.
А снегири потом склюют рябину,
и зимовейник разойдётся дураком.

По осени, наверно, думать надо
о том, что осень лучше снегопада,
что тугодум – он сам себе как дом,
а время тугодуму только радо,
поскольку и оно кумекает с трудом.

Ну, и так далее, весной о птицах,
в июле на свету настаивать слова,
и старую шинель с горчицею в петлицах
проветривать, чтоб не болела голова.

А лучше вовсе ни о чём не думать,
а взять тростинку, вслушаться и дунуть,
к тому, что выдулось прислушаться, другую
тростинку взять, такую же нагую.

И если кто-то наблюдает, если
ему не безразличны наши песни,
за то что ты всю жизнь дышал в тростинку,
тебя беспутного и милую былинку,
с тобою разделившую твой путь,
он всё же превратит во что-нибудь…

Я шёл, мне дождь за воротник плескал,
мой плащ под ветром на ходу поник,
я видел, что меня искал
в толпе сквозь мокрое стекло глазами проводник,
я вспомнил, боже, ведь сказал Паскаль,
кто мы такие – мыслящий тростник…

Ночью плакали и топали,
крики слышались: «Идём!»
Это инвалиды тополи
бунтовали под дождём.

Осины ветер треплет, треплет,
и раздувает красноту,
мучительный и сильный трепет
передаётся за версту.

Из синевы так грубо дует,
жалеет или негодует,
зачем же до последнего листа,
кому нужна такая нагота.

Неужто не могло быть по-другому,
и пусть бы продолжался этот гомон,
и лист летел, и не кончался лист,
не застудил бы пальцы гармонист,
и никогда не бросил бы игру,
и мы до оттепели с ним стояли б на ветру…

Все живописью здесь мои испещрены глаза,
и живопись летает как пёстрая коза,
на берег дальний, весь в снегу,
и вновь ко мне, обратно,
и надивиться не могу,
насколько это всё бесплатно.