Владимир Старшов - Перелётный словарь для почтовой вороны

Как просто быть Матиссом для себя,
не отдавая времени залог, небось не обнищает,
и пусть снежинки, над водой рябя,
порывом освещенья в чаинки превращает.

В свободе дневниковой ивняковые кусты
колышутся от скачущих апачей,
и дикая коза предзимней красоты
сигает весело и скачет,
скорей, скорей, смотри – к тебе, Сезанн!
и солнце в небе к нам плывёт как жареный сазан.

Бурёнки, беспризорницы, нет пользы в огурцах!
Вприпрыг хромаю Северьян Бурьянычем в сердцах, —
эх, Северьян, «в оркестре первый козопас»,
улыбка виноватая, косматое лицо,
ты где теперь, сутулый старый контрабас,
и там бубнишь о чём с похмельной хрипотцой?

Дурёхи волоокие гурьбой бегут в кусты,
я розгой не свистал и не крутил хвосты,
и выбирал пастушеское слово,
в глаголах сторонясь чрезмерной простоты,
и, всё-таки, одна в претензии корова.

Гонимая, она вдруг прыгнула как язь,
огромная, на воздухе вся извиясь,
с оглядкой долгой в человеческой обиде,
красноречивее обиды я не видел.

Как я посмел, к ней с хворостиною, с угрозой,
и разве не признал среди коров чужих дворов —
её, соседскую корову Розу,
достойнейшую из коров.

Она же по-соседски с телёнком приходила,
о новый сруб слегка чесала свой крестец,
под окнами в ромашках приятельно бродила,
слизнула мыло с рукомойника как леденец,

зато лепёшки оставляла в меру, —
смотрите же, подруги, на козла и лицемера,
не человек, а просто страшный крокодил,
я и хозяину скажу, чтоб мимо не ходил!

Я говорю ей, как сказал бы Северьян: «Простите, Роза,
я озверел маленько от труда и прозы,
и в коллективе Вас я не узнал немножко,
но я Вас очень-очень, Роза, уважаю,
не хочете ли, Роза, Вы картошки,
мы нынче, Роза, тоже с урожаем.»

Честный ангел местного ваянья
по улыбке белым камнем скован,
от улыбки этой расстоянье
семь шагов землёю
до кладбища городского.

Проходила мимо здешняя корова,
простодушно морду протянула,
тёплым духом молока сырого
прямо в ноздри ангелу дохнула.

Задрожал он в квантовом мерцанье,
и как будто принял он решенье
в одиночестве исполнить обещанье —
в трубы вострубить о воскрешенье.

Снег – это что-то неземное,
ему не место на земле,
где мы живём шпана шпаною,
всегда измазаны в золе.

Он здесь не нужен, пусть вернётся,
вверх развернётся налету,
ведь если ляжет он, придётся
всё говорить начистоту.

А мы кто бес, кто безобразник,
у нас слетает скверна с губ,
мы ангелам испортим праздник
пахучей рванью наших шуб.

Послушай, снег, ещё не поздно,
пока не рухнул на жнивьё —
останови над нами воздух,
зачем падение твоё!

Но снег не слышит, снег не слышит
заклятий наших дребедень,
идёт, вселенную колышет,
и завтра будет новый день.

Быть может, в лозняке живущий воздух
сам по себе живёт, отдельно,
кустарные там выдувает звёзды,
и выходной имеет в понедельник.

По понедельникам зимой рисует тени
цветные на снегу своих растений,
и говорит, что вяжет из лозы,
и никому не оттворит вязания азы.

А есть ещё затеи птичьи, лисьи,
и всех, пожалуй, и не перечислить,
с водою ближней у него, кажись, какие-то дела,
всё для того, чтоб жизнь отсюда не ушла.

Как хорошо здесь подышать немного,
прохладный в языке почувствовать ожог,
и мартовский услышать оттаявший рожок,
и разве меньше он большого бога,
о чём-то в ивняке вздыхающий божок.

Законченная мысль последствие влечёт,
и пусть она сильна, и пусть авторитетна,
но бабочка-капустница садится на плечо
и хочет приподнять тебя, но тщетно.

На крышах первый пробный снег,
для крыш, для воробьёв, для всех,
быть может, взять нас на испуг
хотел октябрь, но сам припух,
стоит как мальчик-альбинос
и мокрый вытирает нос.

Вода не хочет льда,
и в сумраке ночей
неведомо куда
несёт тоску очей.

И долгие глаза
её темным-темны,
и, видно, бог сказал,
что нет его вины.

Четыре дня идёт шуга
от Шапкино до Туруханска,
и мёрзнет боженьки нога,
шагнувшая от Верхоянска.

Сибирский бог трясёт доху,
с дохи несёт огромным снегом,
и холодно ему в паху,
а он уже не мальчик бегать.

Но, отогревшись в Шапкино,
он смотрит гордо как в кино
в косматой в сто сугробов шапке,
пошитой оченно давно,
и белый свет берёт в охапку.

И по шуге идёт шагать,
ножищами по льдинам и по льдинкам,
и под шагами у него шуга
хрустит от Енисейска до Дудинки.

Опять зима, не чуждая искусству,
пускается в неслыханные хрусты,
от хрумканья простого до дзынькнувших иголок —
где у неё подслушал их Николо?

И это не случайность,
и, отдохнув от бега,
вам назовёт нанаец
семьсот оттенков снега.

Тропинками на пяльцы к оснеженной богине,
она нам улыбается, и хочет нам сказать,
что отогреет пальцы седому Паганини,
а поцелуй – нанайцу в раскосые глаза.

И вот, пока не дождичек,
пока ты снегу рад,
давай, шагай, художничек,
до поднебесных врат.

Не стой, не стой на месте,
хлебни-ка благовести —
булярный аппарат
твой тоже будет рад,

летай себе Гомером
по соразмерным мерам,
не то запеленгуют у стен оттенком серым,
и чёрный нахлобучат на уши квадрат.

Снегири, сначала розоватые,
полной алости достигнут к январю,
станут прятаться, пушисто-толстоватые,
для тепла в румяную зарю.

До того сживутся с красной стужей,
потому как – зимовать так зимовать,
что рябину терпкую на ужин
будут прямо с пузыря багряного клевать.

Если бы не щурились мы зря,
и зиме в глаза как дети зырили,
сразу б различили и зарю, и снегиря,
и рябины малые мёрзлые пузырики.