Антон Муляров - Наедине с Минотавром

а мне б взлететь под облака, шаром надуться.

Вы поняли, наверное, что кекса

Мне слаще то, о чем писал я выше,

И то, чем мы с тобою ныне дышим,

Важнее прежнего всего, всё просто «экс», а

Дети, однозначно, важнее секса.

Пускай же длит своей рукою Бог наш век.

И благодарность не иссохнет пусть в гортани

У нас. И я сгибаю в оригами

Тебе свой стих, мой светлый человек!

Наша жизнь, как будто не шаг до смерти,

А петля в экватор. Притом заметьте:

Всё равно не в даль, наш уставлен взор,

Близорукий век – нам слепым позор.

Только сдашь доску, мысли в три ряда

Бог не весть зачем, вновь ведут туда,

Где не Сердце-Ум, как лесной олень,

Ищет влагу слов, а поросший пень

Нас блудит к себе, будто леший душ,

Нашей воле – враг, нашей страсти – муж.

Я всегда имел веру в зомби, их

Я не раз видал, и не двух – троих!

Но главней всего, что в себе самом

Часто вижу: взор мой закрыт бельмом.

И сомнамбул транс превращает рай,

В кукловодский ад, в паутинный край…

И не видит глаз, и не слышит слух,

Как арканят вновь этих трёх иль двух.

Из-за ниток тех не оставишь след,

Ибо нет следа там, где почвы нет.

Мы молчали с тобой об одном и том же.

В нашей комнате, будто в палаццо дожей,

Возрожденье летало, как пух перинный,

На руках превращаясь в росу, и длинный

Диалог при закрытых устах, цепляясь

За картины в багетах, затем снижаясь,

Оседал на стол, меж икон в работе.

Мы парили ввысь. Тошнота на взлёте

Может лишь чуть-чуть описать процесс,

Когда ломит грудь и сжимает пресс.

Возрождение наше – его рожденье!

От туманных снов нас спасло волненье.

Интересы все вдруг ушли в обоз,

А во фронте Крест встал, да в Землю врос.

Я сердечно рад, что стенал под ним,

Что услышан был… то забыть нет сил!

И не вырвать боль, корвалол рекой,

А затем, как штиль; тишина, покой…

Я ведь сам хотел, чтоб хоть кто-нибудь

Разбудить бы мог, иль хотя бы пнуть.

Я не знал досель, что покой и тишь

могут быть настоль глубоки, малыш!

Нет, не снег, а тополиный пух

На тетрадку в клеточку ложится.

Вновь февраль в июне закружится,

Охлаждая знойный летний дух.

Нет, не вьюга – ветер лишь с дерев

Наметёт сугробов перемёты,

Закружит белёсые полёты,

Чуть зимой сознание задев.

В парусах разыгрался ветер!

Пять десятков сели в драккар,

Улыбнувшись грядущей смерти!

Ворон гаркнул в дорогу: «Кар-р!!»

Конунг крепко прижал кормило,

Каждый третий сел на весло.

Ни одна из жён не завыла,

Когда викингов прочь несло!

Старики лишь жалели молча —

Им уже не погибнуть в бою!

Злая старость! Одно лишь, впрочем —

Провожают, тоже в строю!

Скоро парус за фьордом скрылся,

Скрылась тень воронёных крыл.

Конунг взором вперёд вперился,

Рядом с ним малолетний сын.

Как отец он стоит под ветром,

Не моргая глядит вперёд,

Он немножко боится смерти,

Всё же – первый его поход!

День за днём разрезая море,

Курс на небо держит ладья.

«Скоро, скоро – поют сурово

Войны – саксам дадим огня!»

За рассказами о прошедших

Битвах время летит как миг,

Конунг с гордостью о ушедших

Хвалит храбрость ещё живых!

Он поёт им преданья скальдов,

Где герои все как один,

Мрут не дома – в чертогах скальных,

А меж битвы и меж глубин!

Юный викинг внимает молча

Без улыбки – он будто там!

Грозно, звонко внутри клокочет,

Что-то большее, чем он сам.

***

Но однажды, когда землёю,

Уж запахло и альбатрос

В небе реял, сквозь ветр солёный,

Им бог грома грозу принёс!

Уж был слышен, печальный в страхе,

Звон прибрежных монастырей,

И бежали уже монахи,

Бросив утварь своих церквей.

Но чернеет в мгновенье небо.

Волны-горы встают и Тор

Мечет молотом злые стрелы —

Рвётся парус. Воды напор

Опрокинул ладью с гребцами.

Брызги! Ветер! Летят за борт

Пять десятков, чтоб там с отцами

Элем смерти наполнить рот!

Снова Солнце над тучей светит

Умывая унылый брег,

И доспехи, везде доспехи —

Сотня, с копьями, человек.

Они смелые меж обломков!

Они «львы» – между мёртвых тел!

Будто дети смеются звонко —

Мимо «смерти час» пролетел!

Между ними монах. Склонился

Над телами – вдруг раненый. Вдруг

Кто-то в руку его вцепился —

Копья сжали вмиг сотни рук!

Страх заполнил усы седые,

Но и тут же прошёл! – Юнец!!

Как он выжил, когда лихие —

Все ко дну ушли?! Что ж, конец

Его рабский, теперь печален.

Помогает ему старик,

Но парнишка видать отчаян,

Оттолкнул его. Тут же крик!

Видит враг, что он парень стойкий!

Хоть и мелкий, но викинг он!

Отскочил мальчуган настолько,

Чтоб колено коснулось волн.

Он окинул врагов сурово, —

Так что саксов прошиб озноб,

И сказал: «Приплывём мы снова!

Ну а нынче мне МОРЕ – гроб!»

Не сводя с них прямого взгляда,

Он под воду ушёл к отцам…

Мрачно саксы стояли рядом

Страх развесивши по усам….

Поздно светает… то белый утренник,

Землю кусая, медлит рассвет,

Волгу, продрогшую греет утками,

Инеем тушит клёнов букет.

День укороченный, будто пристыженный,

Вытянет тень в посиневшую ночь…

Я обниму подбежавшую рыжую,

Самую звонкую – глухую дочь.

Молоточки, шайбочки, шестеренки! – Нате!!!

Неужто и вправду о нем вы можете

Думать, будто он плоский, как дно кровати?

Зазря вы в себя эти знания множите!

Не так все просто в квадратах и клетках!

Ботинки – не просто вам так начищены!

И если мозги в голове – не в сетках —

Поймете, чем думы мои напичканы!

Да, он не Васильев и не Левитан!

Он – Жуков Евгений и этого хватит!

Он смотрит на мир чрез особый экран —

За это он больше в два раза платит!

Работа его – необычным быть вечно,

Пускай хоть художником станет он,

Хоть кем-то другим, все равно – сердечно,

Он занял особый для нас всех трон!

Пускай же кроли в нидерландских шапчонках

Нам в серости будней служат маяком!

Лишь только бы вдруг не возникло – в ручонках —

Поганое чувство гордыни бы в нем!

Усталый гусар закупорив бутылку

Свой ус раскрутил утомлённой рукой.

Неясная дрожь, пробежав по затылку,

Потупленный взор облекла пустотой.