Виталий Бушуев - Живу. Зову. Помню

а сзади нет прилипшей тени.

И горных высей валуны

покрыты мхом былых растений.

Я – не ведом, я сам иду

любым возможностям навстречу,

и не в раю и не в аду

меня земной застанет вечер.

Нет, в паутине страстных мук

я не запутаюсь бесславно,

а разорву порочный круг,

чтобы пройти тропою главной.

Пусть на феномены скупа -

душа, внутри меня пылая,

влечет, куда велит судьба,

куда я сам того желаю.

Ветер по крышам зубами скрежещет,

дождь по лицу

как пощечиной хлещет,

мозг будоражат неясные вещи,

в скрипе деревьев -

два голоса вещих.

Первый пророчит грядущую осень,

мокрое небо, забытую просинь

и в наказанье, что бога забросил,

вечный покой у подножия сосен.

С ним не согласный -

второй мне пророчит

белую трепетность свадебной ночи,

беглую россыпь задиристых строчек

и … наваждение мартовских почек.

Что Истина? -

Не плод ума,

не дар духовных размышлений.

Она -

мой посох и сума,

и бытие труда и лени.

Приобретения -

тюрьма,

взведенная до совершенства.

О, расточительство ума –

не знаю большего блаженства.

Звезда – путеводитель по Вселенной,

мое второе – в этом мире – Я.

И музыкой неслышной и нетленной

звучит в душе космический рояль.

Год назад

в такой же душный вечер

я глядел в закрытое окно,

как на небе вспыхивали свечи

грозового дерзкого кино.

Столько было страсти в той картине,

столько неподдельного огня,

что виденье то живет поныне

на сетчатке глаза у меня.

Что – случайность

иль закономерность:

в тот же день и даже в тот же час

небо год спустя опять разверзлось,

фейерверками молний облачась.

Мечутся запаленные стрелы

в грозогласной суете огня,

возвращая к ранам застарелым,

возвращая к прошлому меня.

Снова та же мысль сжимает лоб мне,

чудится: еще, еще чуть-чуть,

голова не выдержит и лопнет,

и оттуда вывалится Чудь

в родовом кровавом облаченьи,

новою Палладой становясь —

и утратит Зевс свое значенье,

и прервется временная связь.

Повторюсь ли я судьбой иною,

чтобы в сонме замыслов и сил

смог допеть оборванные мною

в этот час грозы

фа, соль, ля, си.

06.06.95 г.

Не убий, не лги, не укради,

не прелюбодействуй, не завидуй.

Да хоть сотню «не…» нагороди,

не они мою составят свиту.

Я нещадно годы воровал,

врал себе, что впереди их много,

всех красивых женщин ревновал,

бесхребетно плавал как минога.

Не был богомольцем и святым,

никогда ни в чем не знал запрета,

жил разнообразьем суеты,

вторя алогичности Парето.

Лишь теперь, итожа жизни круг,

чаще-мысля,

поступая – реже,

понимаю:

все – не вдруг,

в хаосе всегда есть стрежень.

Мне солнце щекочет закрытые очи

и ветер забытость сметает с ушей,

я весь обескровлен,

я весь обесточен,

свинцовой пластинкой —

экран на душе.

Но кровью наполнены гроздья рябины,

и сок свежеструйно по жилам течет;

в глазах полыхают живые рубины,

и жизнь -

то ли «нечет»,

но более «чет».

Зачем к тому скоплению стихов,

которых больше чем на солнце пятен,

еще мои.

Без слов

я каждому понятен.

И все же труд писать стихи

мне тяжек, но приятен.

Мне было 20 лет когда-то,

я плыл как «облако в штанах»,

но явно было маловато

мне неба в четырех стенах.

То нарывался на закаты,

в рассветы тыкался впотьмах,

то звезды прятались в томах

стихов моей «Махабхараты».

Прошли года. Я стал взрослее,

умней, практичнее и злее.

Но, взгромоздясь на пьедестал,

мечтать отнюдь не перестал

душой прорваться в ноосферу,

соединив и мысль и веру.

Распахнуто окно -

не надышусь.

Душа-

отдушина для ноосферы.

Я верую

и не стыжусь,

пусть даже верую в химеры.

Грустят о прожитом глаза коровьи,

его – не отжевать, не отдышать.

Все застраховано:

имущество, здоровье

и даже жизнь.

Но только не душа.

Четыре строки -

это песня в четыре руки.

Начало – за мной,

остальное – оставлю другим.

Мы от Зевса и Геры

ведем родословную нить.

Дорогие химеры

тоже надо хранить.

Это очень непросто -

нести голову

выше собственного роста,

голому

наряднее выглядеть,

чем в рубашке со смокингом,

трезвому

быть веселее, чем с допингом,

резвому коню быть рядом,

выгладить траву взглядом,

солнцу нашептывать стихи,

стихии сделать друзьями.

А вы попробуйте сами.

Бегут по полям автострады,

растут вместо трав этажи,

но в сердце не светится радость.

Умом дохожу: это жизнь,

но все же,

но все же,

но все же

нельзя все полезностью мерить,

есть что-то иное, дороже,

во что невозможно не верить.

Голубее голубой голубы

воздуха восторженная высь.

Ты по-детски гениально глупым

сам себе в весенний час явись.

Счастье вскричало: «Эй, эй!

Ты выходи поскорей,

я мимо дома пройду,

буду у всех на виду.

Если сумеешь узнать,

если сумеешь догнать,

буду всегда я с тобой,

стану твоею судьбой».

Выбежал из дому я,

вот ведь простак: каково?

Нету вокруг никого,

нет, окромя… воробья.

Мы чтим святых,

но подражаем сильным,

тем, кто догматы старые поправ,

не падал ниц Христу в проулке пыльном,

а в спор вступив, оказывался прав,

зовя людей не к вечному смиренью,

а к проявленью собственного я,

любя себя, любя свои творенья,

все тяготы и радость бытия.

Ко мне в раскрытое окошко

влетел шустряка-воробей.

Ну, что же, здравствуй. Не робей.

Давай поговорим немножко.

Что, любопытство привело

тебя в домашнюю обитель,

иль потянуло на тепло,

а может, кто тебя обидел?

Не скажешь ты. Я тоже, друг,

не все сказать тебе сумею.

Но броситься к тебе на шею

мне захотелось что-то вдруг,

прижаться к маленькой груди,