Артур Аршакуни - Гамбургский счет. Избранные стихи

Ох, беда!

Вот дура-баба!

А, внучок? Никак ты спишь? —

И подвигав ручкой слабо,

Засопел в ответ малыш.

Отгоняет страхи липки

Высохшей ладони взмах,

И у внука вновь улыбка

Пузырится на губах.

Бьют часы.

Двенадцать.

Поздно.

Развалился кот во сне.

За окном – застывший воздух.

Под окном – застывший снег.

Две слезинки быстрых.

Это

Разве плач?

Вода водой…

А с комода,

а с портрета

Смотрит воин со звездой.

Труби, трубач!

Не время медлить!

Заря кровавая зажглась.

Пусть жаркий, гордый голос меди

Перепоет железа лязг.

Труби, трубач!

Ведь не устала

Трубы блистающая медь.

Она так часто уверяла,

Что смерть в бою —

солдату честь.

Труби, трубач!

Ты – знак надежды,

Межа меж миром и войной.

Как Прометей, в руках ты держишь

Осколок солнца золотой,

И в золоте твои седины.

Ты – символ…

Символ?

Так постой!

Ты нотой чистой, голубиной

Останови вот этот бой!

В языческом, кровавом храме,

Сквозь жертвоприношений вой

Встань в алом утреннем тумане

С серебряною головой,

Встань – и запой спокойно, тонко

Про ту, единственную боль,

Которая, дав жизнь ребенку,

Благословляема судьбой,

Про время, что в широком поле

С бубенчиками пронеслось…

Труби, трубач, до кома в горле

До неумело скрытых слез,

Труби, трубач!

Своей трубою

Волнуй сердца ты вновь и вновь.

И в тишине

вслед за тобою

Заплачет скрипка про любовь.

Секунды решили,

что небо – не небо,

а пропасть.

Секунды решили:

полет – не полет,

а паденье.

А сердце-вещун продолжало работать.

Работать

И после того, как окончен был счет на мгновенья.

То был не рассчитанный мертвою формулой штопор.

Была

нисходящая с неба минорная гамма.

А ветер играл исступленно на клавишах ребер,

И тело

летело в потоках рыданья органа.

А солнце казалось застывшими складками грома

И пахло

прощаньем.

И женскою лаской.

И детством.

И мир

надвигавшийся

был

так красив, так огромен,

Что…

Поздно.

Сравнить уже некому.

Незачем.

Не с кем.

И лишь воробьям эта тайна известною стала.

И шумно они принялись меж собой удивляться

Той птице,

что в небе

так мало, так мало

летала,

А после

так долго, так долго

Не может подняться.

Где стоянка такси (от метро идя), —

Никого.

Лишь один – королем.

Глянул я на него да расстроился.

Это смерть за рулем, за рулем.

Парень парнем да с русской курносостью,

Да с латунным брелоком ключи.

Лихо так подкатил, мол, давно стою,

Дверцей хлопнул и счетчик включил,

Глянул остро с прищуром охотничьим

И в свежатинке знающим толк,

Мол, по чину зад, да по холке чин,

Карта – в масть, да не в козырь, браток.

Унижать, оскорблять, задевать его

Чем угодно, чтоб не со слезой.

Что за, мать, говорю, издевательство?

Где старуха?

Где саван с косой?

Он кассетник – щелк!

Перестройка, мол.

Что – старуха?

Аль плохо со мной?

Ручку громкости пальцами тонкими,

А они – со щетиной свиной!..

Помертвел я.

А запись хорошая.

Все про то, как четвертые сут…

Километры свистят в снежном крошеве.

Ну, куда меня черти несут?..

Я креплюсь.

Не унять ему смех никак.

Ох, хорош!

И попутчик неплох.

Все бы в лад,

да напутала техника:

Взвыл движок, застучал и заглох.

Эх, была не была!

Я разжал уста.

Отпусти, говорю, по нужде.

Вырубает кассетник – пожалуйста.

Пять минут.

Мы у цели уже.

Я на волю – искать да расстегивать,

А как глянул с пригорка сквозь лес —

В ряд – кресты!

Православные, строгие.

И меж ними – могильный разрез.

Что откуда взялось, вспыхнув хворостом!

Напролом, только жила в струну!

Жеребцом-малолеткой норовистым,

Что ноздрями след волчий втянул.

Через лес, гатью, полем, оврагами

До забытого Богом шоссе…

Боже,

Как хохотал я от радости,

Тормознув грузовик и подсев!

Шеф решил, что я чудик, наверное,

Но сдержался.

Косился, но вез.

В развалюху-полуторку скверную

Я влюбился до лысых колес.

Он довез меня чуть не до лестницы,

Взял за локоть шоферской клешней:

– Ну, иди.

На тебе просто нет лица.

Выпей водки.

Оно как рукой. —

Я добрел до громадины каменной

И ощупал ладонями дом…

А потом злая мысль обожгла меня:

Сколько ж было на счетчике том?

Фотокарточка помнит улыбку отца,

Черноусого и молодого.

Сорок пять,

как не сходит улыбка с лица

За неделю до двадцать второго.

А рукою он машет кому-то:

«Привет!» —

Мать не помнит.

А то бы сказала.

Я примерил улыбку, примерил и жест,

И мне карточка тесною стала.

До чего же красив у меня был отец!

Балагур.

И усы – все, как надо.

В эту руку влепили горячий свинец —

Золотую

пехоты

награду.

Слов не надо.

Слова не идут с языка.

Для войны нужна мера иная.

Годы вскачь,

а на снимке здорова рука.

Мать не помнит.

А я

вспоминаю.

Фотокарточка эта в закрытых глазах

Вырастает до четкой картины:

Сосны

ветер поймали (должно быть, гроза.)

Галстук темный.

(Учительский, синий.).

А навстречу бежит краснощекая мать,

И в глазах – ничего про блокаду!

Почему я кричу, когда надо молчать,

И молчу, когда вовсе не надо?

Там ведь горе – не горе,

беда – не беда,

Там ветра только теплые дуют,

И растет у ограды трава-лебеда,

Заменяя бессмертник и тую.

Я нашел это место вблизи сосняка.

Покурил.

Подержался за ветку.

Вот и вышло,

как будто отцова рука

Посылает кому-то приветы.

О, отец,

я клянусь, что тебе я

построю могилу.